Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

блестящий булыжник, строения в духе средневековых и жмущихся в дверях друзей, махавших им руками. Слышен отчетливо гудок паровоза, перестук колес вагонов… То слышал Антон в далеком сорок первом году… В видимом им квадрате все, качаясь, замельтешило, стало уплывать – все быстрей и быстрей понеслась автомашина – и своды аллей от придорожных деревьев слились в один зеленый тоннель.

Затихли все. Действительность завораживала.

На сборном демобилизационном пункте, куда их быстро довезли, наготове ждал состав прихорошенных теплушек; возле них и в них самих уже роилась, сновала, шумела, радовалась, плясала и пела масса собравшихся солдат. Кочкин, Солдатов и Кашин тоже поднялись в чистую теплушку, примостились к нарам – все вчетвером; немалая честь находиться среди бывалых людей, причастных к победному подвигу. Но нужно оглядеться, чтобы освоиться лучше.

День разгуливался вроде. Пока укомплектовывался эшелон и тянулось время, кто-то встречаясь или знакомясь и отыскивая своих земляков, менял вагон. Кочкин и Солдатов тоже перешли в другой. К удивлению, здоровались и с Кашиным знавшие его – из госпиталей. Так, вдруг поднимаясь в теплушку и просияв, кивнула Кашину русая, бледнолицая и тихая сержант-медик, Аня, в сапожках с желтыми отворотами, – она как-то бывала в штабе Управления, видел он ее. Подав ей руку, он помог ей зайти и внести вещи в вагон. Приткнулась она на краешке нар, молоденькая, ладная собой, но чужая в мужском обществе шумливом; сидела задумчиво – какая-то недоступно-странная, непонятная даже Кашину, провидящему, жила своей тихо-замкнутой жизнью. Несмотря ни на что. Однако не прогоняла Антона – видно, держала возле себя как спасительный сейчас заслон от каких-нибудь случайностей. Склонна была слушать его, говорить с ним о том-о сем серьезном. Среди галдежа и веселья окружающих. Тем естественней показалось ему его желание в том, что он догадался быть теперь ее понимающим без слов и бережным союзником – ведь наступала для них пора большой жизни. Сидя на ящике, перед Аней, он смотрел вверх – на ее тонкое с грустинкой лицо – и будущее так манило его! Оно было совсем рядом. Совсем взрослое. Ему казалось: он-то вполне умел разговаривать по-взрослому…

Потом это кончилось счастливо. Выяснилось: дальше женский вагон выделен, и Аня заторопилась туда, обрадованная.

– Ого, с каким ты провожатым! О, голубоглазый мальчик! – отметили, высовываясь, весело-удалые военные девчата в том вагоне, куда Антон поднес Анин чемодан, помогая ей, и ввели его в еще большее смущение: – Такой юный кавалер, что надо! Что, ты также едешь домой? Куда? Нам по пути? Не скажешь?

Нет, он вежливо ответил то, что нашел нужным сказать. Но поскорей – едва успела Аня его поблагодарить – повернул назад. Подальше от расспросов. Здесь его не выпускал из-под зорких серых глаз своих сержант Миронов, словно он негласно выполнял наказ майора Рисса.

До чего ж ему было неожиданно увидеть близко к полудню и самого майора, а с ним замполита Голубцова и другое начальство, приехавшее сюда, понятно, инспекцией с целью проверки состояния дел по отправке воинов. Рисс первым заметил – позвал Антона и, как всегда, весело поинтересовался, как чувствует он себя; Антон доложил, что ему хорошо – доволен. Чувствовал и тут его отеческую заботу, внимание, – не был одинок.

И уже перевел взгляд, храбрея, на умно-любопытствующие глаза замполита:

– Товарищ майор, мне сказали, что вы недовольны тем, что я увожу один нарисованный портрет. Но, во-первых, я и готовил его себе для этого по вечерам, только попросили друзья вывесить на время… Верно…

– А, что сейчас об этом?! – Голубцов досадливо поморщился. – Ты мог бы предупредить меня… Дал знать…

– Вот, извините, не успел… А, во-вторых, я просил: Тамонов должен сделать…

– Ну, не будем… Считай: все в порядке. До свиданья! – Голубцов пожал ему руку. За ним – Рисс:

– Давай, давай, Антон! Живи счастливо! Привет от всех!

И опять Антон взволновался. Объяснение ему не помогло. Как же иногда умеют люди – даже умные люди – создать из ничего (это надо же суметь) какие-то нелепости, повод для придирки; этак же нельзя жить нормально, не то, что счастливо. Успокоился он лишь тогда, когда им, накормленным, сытым, показали под обширным двускатным навесом барака развлекательный американский фильм о похождениях шпиона. Фильм почти ослепил Антона присутствием в нем реального и правдоподобного.

Солнце пробрызнуло яркий свет – сквозь облачные слоения, и зарделись лица многочисленных бойцов: они наконец рассаживались по теплушкам. С предвкушением начала путешествия. И, точно отвечая ожиданию, лязгнуло вагонное сцепление, поезд тронулся с места и, отбрасывая над собой привычный шлейф дыма, стал набирать ход. Вагон мерно покачивался, перестукивая все учащеннее по рельсам – удивительно похоже на то, как изображал вчера Солдатов. Скользили назад изломанные тени построек, зеленое переплетение деревьев; мелькали островерхие красные крыши зданий со шпилями, фонарные столбы, кирпичные стены, купы каштанов. С мечтой Антон ехал в неведомое. Какой будет жизнь: скучной, веселой, тяжелой? – он не знал нисколько. Но определенно знал одно: что будет она не бесцельная, а хорошая, серьезная – все-таки это целиком зависело от него.

Незаметно втащились в какой-то польский город. Только пристали к перрону, посыпались из него солдаты. Зелень там-сям перемежалась уголками зданий, вились высоко стрижи; повсюду толклись вездесущие поляки, предлагая булочки, батоны – свежеиспеченные, разносящие ароматный запах. Они же и проворно скупали носильные вещи. Одно другому не мешало.

Глянул Антон получше на вокзал городской – и, догадавшись, ахнул: ба, да это ж город, где квартирует их часть! Узнал его… Ну, фантастика! Ведь именно отсюда нынче утром он уехал… На сердце заскребло слегка.

Кстати, здесь недолго простояли – к лучшему.

Да, увы, его опять подвели свойственные молодости наивность, неосведомленность и нетерпеливость в стремлении к желанному. Скоро – уже на следующей остановке – выяснилось, что их только доставили к свободному сборному лагерю (это, если не ошибиться, в 12 километрах от Грудзёнза). И то: погрузив на машины имущество свое, они колонной, а потом вразбивку, пеше прошли до лагеря с десяток километров и часть дороги – по очень тяжелому, очень мелкому наносному песку, среди сосен, когда их накрыл дождь. На марше сержант Миронов будто бы по старшинству вновь присматривал за Антоном. Антон, придерживаясь его тоже, говорил ему о том, что хотел бы в Москве учиться, только сначала заедет домой, во Ржев; а тот как-то насупленно-неодобрительно молчал, ровно считал, что он намеренно вешается ему, москвичу, на шею – подговаривается…Что же тогда могло так связывать с Антоном?

В сборном лагере, из десятков тысяч поступающих сюда воинов, ждущих демобилизации в бесчисленных