Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

тепле) вокзала Вязьмы, станции, известной ему с мая сорок четвертого; вновь разглядывал невинное, не сулившее ему ничто сегодня, поездное расписание. И надеялся на чудо. Когда рядом с ним остановились, сопя, два средних лет бойца с вещами тоже – один какой-то монолитный собой мужик, скупой в движениях, и другой помельче, активно-дружелюбно настроенный и быстроглазый блондин, бывший слегка навеселе. Он спросил:

– А ты, солдатик, куда едешь – правишь? Позволь узнать. – И сделал еще шаг к нему. – Случаем не в нашу ли сторону – калининскую?

Кашин негромко без утайки сообщил обоим незнакомцам:

– Во Ржев нужно мне.

– Будешь тоже, значит, ржевский?! Землячок? Степан, слышишь?

– Да, оттуда я.

– Как тебя?..

– Зовут Антоном.

– И мы ж, Антон, тоже навостряемся туда. По домам. Ну, знакомы будем, стало быть. Федор – я, а он, – кивнул на ровного и точно закаленного как-то, с немелкими чертами лица, товарища, – он – Степан. Так, порядочек. Нас уже трое. Легче…

«Наверное, и мне – обрадовался Антон: как-никак мне встретились, видать, бывалые, находчиво-толковые попутчики. Не то, что я, когда один…»

– Плохо: поезд пассажирский только завтра… – поделился Антон сомнением.

– Ты, того, пристраивайся, малец, к нам, – глуховато тут заговорил Степан. – Сообща-то что-нибудь скумекаем. Проще. Айда на улицу, хоть поищем и других таких скитальцев в закоулках… Если что, к начальнику станции подкатимся делегацией: мол, мил-человек, выручь нас. Он, наверное, в мою добу и поймет; кто демобилизован, тем пристатно…

– Ну, какие мы почетливые… – комментировал Федор на ходу. – Все по-человечески… А то как же…

– Вобчем нам шевелиться надо, братики-солдатики. Чтобы укатить…

Однако всего демобилизованных солдат, из числа едущих по Ржевской железной дороге, набралось на перроне еще с десяток человек, и то едущих лишь до Сычевки, и железнодорожники после переговоров пообещали пустить до нее с товарняком прицепной пассажирский вагон-подкидыш. Ржевские солдаты решили также доехать до Сычевки, а там снова наладиться на попутку, если выйдет, – там виднее станет.

Потом слонялись возле общипанного вокзала: формируемый поезд отправлялся через полтора часа. Быстро сходчивый с людьми Федор, часто затягиваясь напоследок мусоленным бычком – окурком, обжигая пальцы и выпуская дым изо рта, предложил им пока перекусить. Он был готов. Степан отказался наотрез, без колебания: еще не хотел есть; дымя тоже самокруткой, отпустил их успокоительно: пока побудет около вещичек.

В небольшой привокзальной столовой, сев за столик под белой скатертью, Антон достал из кармана выданные ему талоны на питание; но Федор запротестовал, говоря, что надо экономней расходовать их: можно будет отовариваться по ним – хватит на двоих и одного. Так что Антон отдал раздатчице один талон. Взяли порцию первого и второго, разделили поровну между собой, как водится у порядочных людей. И уж звякнуло о стакан горло фляжки, которую держал Федор в руках, наливая какую-то жидкость. Сказал:

– И тебе. Н-на, глотни чуток.

– Это – что? – покосился Антон с опаской на стакан.

– Да то самое, попробуй. – Засмеялся его напарник коротко.

– Н-не, не буду.

– Да ты что! Не куришь. И не пьешь?

– А зачем?

– Ради встречи. Обижаешь, брат! – Как булыжники на мостовой обкатаны его слова. Убедительны. Негоже, правда, обижать его. Он со всей душой к тебе…

– А сколько этих встреч в пути? Спиться можно, чего доброго.

– Ни-ни, молодой еще. Я – капелюшку, видишь? – Глаза у него веселые.

– Ладно, отопью… – Но глотнул Антон глоточек – да и вмиг дыхание перехватило у него. Даже нос, ей-право, дряблым стал, как пощупал его после. Не на шутку испугался он: – Что за пакость зверская? Фу! Отрава…

Федор же преспокойненько закусывал и учил:

– Спирт. Ты не боись, Антон. Вырастешь – поймешь. Намертво опробовано нашим братом. Тот же хлеб. Да, из хлебушка родного это…

Вот она – житейская философия самообмана. Антон был не согласен с ним. И настойчивей воздействовал на него, только приготовился он еще налить в стакан себе, – убеждал его в совершенной ненужности этого.

И Степан, которого Федор вознамерился угостить из посудины своей, когда они вышли из столовой, не снизошел до выпивки, был спокоен-тверд, как скала:

– Ну, об чем говорить! Стыдно тебе, стыдно! И не делай, чтобы не ругались. Немножко обдумывайся все-таки. И помни себя. – Видно было сразу: мнимым удовольствием не сбить его с истинного проверенного им пути, и ненужно вовсе удерживать от чего-то сомнительного, дурного – сам знал хорошо, что делал. Деловой мужик – от плуга, он напоминал Антону отца особенной серьезностью, породой и также не особенно примечательной внешностью.

– Ладно, земляк, не шифруй позря, – обиделся Федор, спрятал фляжку, к которой прикладывался – он и стоя уже пошатывался, или, верней, его покачивало. – Я-то помню себя, не боись: не прокеросиню…

По приезде в Сычевку они втроем, к счастью, скоренько нашли состав, вот-вот отбывавший во Ржев, – он состоял из открытых платформ с грузом. Ничего: залезли на горку каменного угля, подстелив под себя куски картона; отчалили так, прижимаясь, обдуваемые встречным – с напором – ветерком. Поезд катил-мчал, что говорится, без оглядки, без остановок, словно спешил ради них или просто наверстывал упущенное – мимо раздолья полей, сиротливых левитановских деревенек, лесных угодий, полустанков; паровоз все поддавал и поддавал пару, еще убыстряя рывками свой бег, отчего сильней качало все груженые платформы; вперебой отстукивали – тук-тук-тук, тук-тук-тук! – колеса по рельсам; стлался, изгибаясь, дымный шлейф из трубы паровозной. От движения такого дух захватывало.

«Удивительно, – подумалось Антону: – не им ли, ровесникам отца, четыре года назад я, провожая их на фронт, махал возле железнодорожной насыпи где-то недалеко отсюда? И теперь вместе с ними – такая судьба – возвращаюсь домой…» Как не успел и сообразить – при очередном резком рывке паровоза кубарем кувырнулся с платформы в лесок Федор, сидевший чуть ниже их: он вместе с вещами мелькнул вниз по зеленому откосу. А ведь все пытался – даже на платформе – доказать им свою крепость, устойчивость! Чем все закончилось для него…

– Эх, голова садовая! – крякнул сокрушенно Степан. Натуживая голос, переговаривая грохот, шум. – Говорили, елки-моталки: не прикладывайся больше! Нипочем ему! Чем теперь можем помочь? Ну да выберется, чай, и из этой передряги, – тут не глушь какая.

Да, они могли только посочувствовать бедолаге. Не повезло ему.

Солнце, грея, склонилось ниже; оно светило уже с запада – в спины им. С приближением родных, восторженно-узнаваемых мест, где все здорово повыросло, потучнело на взгляд, Антон, вглядываясь ошалело, прикидывал-таки про себя: «А вдруг кто-нибудь из работающих на полях односельчан увидит меня возвращающимся?» Как он хотел этого! Если все по-честному, – еще жила,