Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

длинных бараках, формировались уже конкретнее – по городам и срокам – поезда. Предстояло ведь подготовить, рассортировать и перевезти на огромнейшие расстояния несколько миллионов советских солдат, скопившихся в Европе.

По-своему текла налаженная лагерная жизнь со всеми службами. Все поочередно несли караул, дежурство, чистили на кухне овощи, убирали помещения и территорию; на больших площадках под открытым небом часто давались концерты, демонстрировались фильмы, киножурналы. И Кашину запомнился увиденный здесь фильм «Давид Гурамишвили», очень пластичный, выразительный. И также был разговор бойцов после просмотра журнала о Потсдамской встречи Сталина, Черчилля (затем Эттли) и Трумэна. Один из них говорил, точно выражая наше общее мнение:

– Какой-то желчный он, Трумэн, хоть и улыбается, холеный. Не нравится он мне – подведет под монастырь!

– Что ж ты хочешь от него: крупный капиталист! Но, брат, дружить-то надо всем ради мира и спокойствия. И капиталистам – с нами.

Иной раз приятно, как в детстве, грелись у входа – у южной торцовой стенке – на ласково теплом солнышке.

Наконец, спустя примерно неделю, настал черед отправки московского поезда. Опять протопав десяток километров, разобрали свои сваленные, условно помеченные мелом вещи и разобрались сами по теплушкам. Кашину с Мироновым снова достались верхние нары.

Устроились, кончилась возня. Вагон дрогнул знакомо. Ура!

XXVII

Антон помнит, как пока стояли неизвестно почему на какой-то станции очередной, по вагонам разнеслась взбудоражившая всех новость: «А знаете, ребята, там, в головном вагоне, ведь едут и наши знаменитые на весь фронт фронтовые сестрички-спасительницы… Да, да, эти самые… Пойдем, поклонимся им»… Их запросто и вместе с тем уважительно-ласково называли по именам и фамилиям, точно общих одноклассниц, но с редким уважением и преклонением перед их безмерным подвигом и мужеством по спасению жизней раненых воинов. Началось буквально паломничество мужчин туда, к женскому вагону. Для солдат, спасенных этими хрупкими медицинскими сестричками на поле боя, был легендарным подвиг их, и они, фронтовики, теперь хотели посмотреть на своих боевых подруг, право, с большим любопытством, нежели на кинозвезд. Ибо лишь теперь могли получше разглядеть своих героинь – тогда-то было не до этого: были ранены и без памяти даже, и поэтому-то не смогли вовремя сказать тем «спасибо». Антон помнил: одна из них прогуливалась вдоль путей (со своей подружкой) на костылях – без одной ноги. Глядя на нее и думая о чем-то, напряженно курил ветеран. А вокруг были мирные запахи, кислый запах каленого железа. По краям насыпи еще лезли белые ромашки.

Не забыть и того, как потом их эшелон аккуратно, замедляя ход до минимума, вползал на бесконечный, возвысившийся над широкой Вислой, воздвигнутый временный деревянный мост, который так ощутимо покачивался под вагонами, скрипел, – видны были по сторонам теплушки лишь торчащие обрывки брусков, досок. А некоторые бойцы сидели прямо на полу теплушки, в проемах дверей, свесив ноги и болтая ими в воздухе, что малые дети, играя в бесстрашие, когда уже не нужно применять оружие и не идешь вперед под градом вражьих пуль, осколков. После этого, казалось всем, проехали какой-то важный рубеж. И поезд заторопился будто.

Это незабываемо.

Тлел летний предвечерний час. А вагоны все катились с лязгом, с ветерком, раздувая травку легкую, живучую на польской сторонушке, и дробно колесами стучали-перестукивали на тягучих гладких рельсах.

Здесь, в теплушках, демобилизованный фронтовой народ сидел, стоял у дверных проемов, а кто глядел-глядел неистощимо в люки – чтобы нечто важное не пропустить мимо глаз; все солдаты очень ждали этого момента, жадно спрашивали друг у друга: скоро ли, когда же то – главное-то будет? Незаметной промелькнула рябь реки. Отстучал пролет моста. Да и вдруг загудел паровоз и заспешил сбавить ход в чистом пестросливочном поле. И потом совсем остановился. Что, так дал всем машинист сигнал? Какое-то неуловимое движение радости прошло вмиг по всем солдатским лицам; все вздохнули – сами поняли значение случившегося и заговорили вслух и шепотом: да, проехали, проехали, наконец, границу – была уже наша Родина!

О, что тут началось – не передать! Многие солдаты, опрометью, из вагонов высыпав, лупанули к видневшейся с северной стороны, за косогором, серенькой деревеньке – там жидкая цепочка изб растекалась живым клином среди однообразной зелени. Бегущие срывали на бегу пилотку, чтобы не мешала, и вовсю работали – отмахивали руками; развевались у них волосы, полы гимнастерок, а травяные нескошенные пряди хлестали по ногам, – все бежали-то неистовей, чем на иной пожар, словно боясь опоздать к чему-то святому, единственному. Как нетающая в набеге рать, оставившая свои силы именно для этого рывка. Словно нужно было непременно причаститься в этом порыве к Родине. Ведь за нее они, бойцы, бились с фашистами, грудью вставали, шли, теряли везде своих товарищей. И теперь гудок паровозный только подгонял их сильней.

Как опять повозвращались спешно бегуны, все довольные в теплушки, те бойцы, которые на месте оставались, с нетерпением у них спросили, для чего же они бегали в село. Да, зачем?

– Думали всего-то: раздобыть родной махорочки и взглянуть заодно на народец свой – страсть соскучились, прямо мы не знаем… – был бесхитростный стеснительный ответ.

– Ну и что, скажите, разглядели там?

– Да маленько посмотрели… Ой, как, братцы, хорошо! Но нима, нима (беда) махорочки: бедно. Жалко…

Вот и встретились они со своей спасенной Родиной, с истовой, непоказной любовью к ней ее сынов. С глазу на глаз.

XVIII

С каждым днем, как для всех, демобилизованных солдат, отстукивались километры к Москве, маленький и бойчившийся поначалу солдат, называемый всеми Васей, пьянствуя без продыху, все больше опускался внешне и желтел, чем заметней выделялся из всех, как выделялись собой, например, желтевшие гроздья придорожной рябины среди полной еще зелени листвы. Верно говорится, что в семье не без урода. Он спустил (не без чьей-то небескорыстной помощи) все шмотки, какие имел, и немалые деньги, которые при демобилизации тоже получил за весь срок военной службы; остался лишь в том, в чем был; уже не брился (даже бритву продал), ничего почти не ел сутками и бредил порой, так как разучился и нормально говорить – голос потерял – лишь сипел от перепоя. Бранливый, бубнящий что-то, в измятой донельзя форме, с измятым и заросшим лицом, со спутанными и неопределенного цвета волосами, с помутнело-блуждающими глазами, с трясущимися руками, он перестал и мыться, чаще всего валялся на нарах или прямо на полу; уже мало кого узнавал и даже мочился под себя, хотя еще где-то помнил, что трясся в теплушке, среди товарищей.

Вот горе-то горькое! Типичное. Но ведь такое