Артур и Джордж - Джулиан Барнс

— Да. Но соверши он преступление, я бы не стал ложно присягать.

— Но за этим исключением вы помогли бы ему, защитили бы его.

— Да.

— Ну так при вашем воображении вам нетрудно представить себе кого-то, кто пошел бы и на большее.

— Я не способен представить себе, чтобы служитель Англиканской Церкви положил руку на Библию и сознательно совершил клятвопреступление.

— В таком случае вообразите другое. Вообразите отца-парса, который ставит верность своим детям-парсам выше верности стране, которая не его, пусть даже она подарила ему приют и поддержку. Он хочет спасти шкуру своего сынка, Дойль. Шкуру!

— И с вашей точки зрения, мать и сестра тоже пошли на клятвопреступление?

— Дойль, вы все время повторяете «с вашей точки зрения», то есть с моей. Однако это точка зрения не только моя, а и стаффордширской полиции, обвинителя, надлежащим образом присягнувших английских присяжных, а также судей квартальных сессий. Я присутствовал на процессе каждый день и могу заверить вас в одном. Услышать вам будет тяжело, но уклониться вы не можете. Присяжные не поверили показаниям семьи Идалджи — во всяком случае, показаниям отца и дочери. Показания матери большой важности не имели. А это не простое пожатие плеч. Английские присяжные, обсуждающие за круглым столом свой вердикт, относятся к своим обязанностям со всей серьезностью. Они взвешивают показания. Они анализируют характер. Они не сидят там в ожидании знака свыше, как… участники сеанса, занятые столоверчением.

Дойль бросил на него острый взгляд. Случайная фраза или сознательная попытка выбить его из колеи? Ну, для этого потребуется что-то посерьезнее.

— Мы, Энсон, говорим не о подручном мясника, а об образованном англичанине, солиситоре, которому под тридцать, уже известном как автор книги о железнодорожных законах.

— Тем непростительнее его нарушение законов. Если вы воображаете, будто уголовные суды занимаются только преступниками низших классов, то вы еще наивнее, чем я думал. Даже авторы иногда занимают скамью подсудимых, как вам должно быть известно. А приговор, без сомнения, отражает серьезность поступка, которым тот, кто поклялся поддерживать и толковать закон, так возмутительно его нарушил.

— Семь лет тюрьмы. Даже Уайльд получил только два.

— Вот почему приговоры выносят суды, а не вы или я. Идалджи я вряд ли дал бы меньше, но вот Уайльду я, конечно, дал бы больше. Он был кругом виноват, включая клятвопреступление.

— Я однажды обедал с ним, — сказал Дойль. Антагонизм теперь сгущался, как туман над рекой Coy, и все его инстинкты требовали чуть-чуть попятиться. — В восемьдесят девятом, по-моему. Золотой вечер для меня. Я ожидал встретить эгоиста, приверженного монологам, но нашел в нем джентльмена с безупречными манерами. Нас было четверо, и хотя он далеко превосходил остальных трех, он ни разу не дал этого почувствовать. Любитель монологов, как бы ни был он умен, не может быть истинным джентльменом. С Уайльдом же это был честный обмен, и он обладал искусством интересоваться всем, что мы находили сказать. Он даже читал моего «Михея Кларка».

Помнится, мы заговорили о том, как удача друзей способна иногда вызывать у нас неприятное неприятие. И Уайльд рассказал нам историю про Дьявола в Ливийской пустыне. Вы ее знаете? Нет? Ну так Дьявол занимался обычным делом, обходя свои владения, и вдруг наткнулся на бесенят, мучивших святого отшельника. Они использовали соблазны и искушения обычного порядка, которым святой человек противостоял без всяких затруднений. «Это не тот подход, — сказал их Владыка. — Я покажу вам. Смотрите внимательно». Тут Дьявол приблизился к святому отшельнику сзади и медовым голосом шепнул ему на ухо: «Твой брат только что получил сан епископа Александрии». И тотчас лицо отшельника исказила бешеная зависть. «Вот, — сказал Дьявол, — как это делается».

Энсон присоединился к смеху Дойля, хотя далеко не от всего сердца. Дешевый цинизм столичного содомита был ему не по вкусу.

— Как бы то ни было, — сказал он, — самого Уайльда Дьявол, бесспорно, нашел легкой добычей.

— Должен добавить, — продолжал Дойль, — что ни разу в беседе с Уайльдом я не заметил ни малейшего намека на вульгарную грубость мысли, и тогда я не мог ассоциировать его ни с чем подобным.

— Иными словами, профессиональный джентльмен.

Дойль проигнорировал эту шпильку.

— Я встретился с ним снова несколько лет спустя на одной из лондонских улиц, и мне показалось, что он совсем помешался. Он спросил, смотрел ли я какую-то его пьесу. Я ответил, что, к сожалению, нет. «О, вы обязательно должны ее посмотреть, — сказал он мне с серьезнейшим выражением. — Она чудесна! Гениальна!» От его былых инстинктов джентльмена не осталось и следа. Я подумал тогда и думаю сейчас, что чудовищный сдвиг, сгубивший его, был патологическим, и заняться им следовало больнице, а не полицейскому суду.

— Ваш либерализм опустошил бы тюрьмы, — заметил Энсон сухо.

— Вы неверно поняли меня, сэр. Я дважды участвовал в гнусности выборов, но я не принадлежу ни к какой партии. Я горжусь тем, что я неофициальный англичанин.

Это словосочетание, которое Энсон счел самодовольным, повисло между ними, колеблясь, как клуб сигарного дыма. Он решил, что настало время атаковать.

— Этот молодой человек, на чью защиту вы так благородно встали, сэр Артур, он, должен вас предупредить, не совсем таков, каким вы его считаете. Было много обстоятельств, о которых на суде не упоминалось.

— Без сомнения, по той веской причине, что они по правилам не могли считаться уликами. Или носили такой сомнительный характер, что защита легко их опровергла бы.

— Между нами говоря, Дойль, ходили слухи…

— Слухи ходят всегда.

— Слухи об игорных долгах, слухи о злоупотреблениях деньгами, доверенными клиентами. Вам стоит спросить своего юного друга, не было ли у него в течение месяцев, предшествовавших аресту, каких-либо серьезных неприятностей.

— Ничего подобного я делать не намерен.

Сэр Джордж неторопливо поднялся, подошел к бюро, вынул ключ из ящичка, отпер другой и извлек папку.

— Я показываю его вам строго конфиденциально. Адресовано оно сэру Бенджамину Стоуну. И, несомненно, было одним из многих.

Письмо было датировано 29 декабря 1902 года. Вверху слева были напечатаны профессиональный и телеграфный адреса Джорджа Идалджи; вверху справа — «Грейт-Уайрли, Уолсолл». Не требовалось заключений шарлатана Геррина, что почерк был почерком Джорджа.

Дорогой сэр, из обеспеченного положения я низведен до абсолютной нищеты, главным образом из-за того, что вынужден был уплатить большую сумму денег (почти 220 ф.) за друга, которому был гарантом. В надежде исправить свое положение я сделал заем у трех ростовщиков, но их чрезмерные проценты только ухудшили положение дел, и теперь двое из них подали прошение об объявлении меня несостоятельным должником, но они готовы взять его назад, если я незамедлительно уплачу 113 ф. У меня нет обеспеченных друзей, к которым я мог бы обратиться, и, поскольку объявление меня несостоятельным должником разорит меня и помешает мне на долгое время заниматься практикой, что лишит меня всех моих клиентов, я в качестве последней надежды взываю к нескольким незнакомым людям.