На краю одиночества - Екатерина Лесина

Елена вдруг вцепилась в волосы и дернула. Засмеялась.

Застыла, уставившись открытыми глазами куда-то в стену. А потом всхлипнула и затряслась мелко-мелко. Она сползла с кровати, чтобы забраться под нее.

И Анна поверила. Почти.

– Тебя все равно будут судить.

– Сука, – донеслось из-под кровати. – Но надеюсь, у моего братца еще не все родственные чувства отгорели… в отличие от некоторых он пожалеет бедную девочку, которую изуродовали его воспитанники. Вот увидишь. Пожалеет!

Она ошиблась.

Суд. Закрытый.

Просторная зала, в которой Анне все равно было одновременно и душно, и зябко. Холод исходил от мраморных стен, что поднимались, изгибались куполом где-то там, высоко над головой Анны. И под куполом этим распахнули крылья имперские орлы.

Свидетели.

Их много, совершенно незнакомых Анне мужчин и женщин, которые, оказавшись в этом зале, вдруг становились удивительно похожими друг на друга. Они разом сникали, терялись и разговаривали едва ли не шепотом к высочайшему неудовольствию судей.

Трое.

И все трое Анне незнакомы. И кажутся удивительно похожими друг на друга, но скорее виной тому не действительное сходство, а черные одеяния и белые парики.

Анна слушает.

Она приходит каждый день, сопровождаемая Глебом. Или сопровождающая Глеба? Она сама не знает. Но приходит и садится на жесткую скамью. Берет мужа за руку то ли в поисках утешения, то ли утешая сама, потому как он мрачен и молчалив.

Он не стал писать ходатайство.

Если бы написал, Елену вывели бы из процесса. И она, верно, ждала. Писала письма. Говорила.

О чем? Анна не знала. Она могла бы спросить, и Глеб непременно ответил бы, но она промолчала, оставляя за ним право решать самому.

Елена рядилась в черные простые наряды.

Она зачесывала волосы гладко, а из украшений позволила себе лишь серебряный перстень. Вдовий. Она умела играть с образами. И нынешний, следовало признать, был удачен. Хрупкая девушка, девочка почти. Растерянная. Потерянная.

Совершившая ошибку, но все ведь их совершают, верно? И стоит ли ждать большого ума от женщины? В чем ее вина? В том ли, что она поверила мерзавцу? Так случилось это исключительно от доверчивости.

От желания любви. Той любви, в которой ей было отказано.

Чудовищная трагедия в родной семье. И чужая, куда Елена была отдана на воспитание. Строгость сестры, равнодушие брата. Ранний брак и жестокость мужа, который оказался вовсе не таким, как Елена рассчитывала. И вновь же – непонимание. Безразличие.

Разве можно судить несчастную за то, что она хотела стать чуть более счастливой? А что любовник обманул, так разве она могла догадаться о том?

Попытка отравления?

Помилуйте, она всего-то надеялась сбежать. Знала, что брат не одобрит ее выбора…

Всхлип. И кружевной платок.

А ей так хотелось семью. Нормальную. Чтобы дом и дети – счастье женщины в детях… И вот оказывается, Димочка передал ей снотворное. Она убеждена была, что именно снотворное.

Таржицкая держалась куда как хуже. Она побледнела, осунулась. И постоянно мяла в руках платок, глядя исключительно на него.

Отвечала невпопад. И выглядела жалкою. А еще виноватой.

Были и другие. Хмурый купец, искренне недоумевавший, как вышло так, что он, человек многоуважаемый, вдруг оказался на скамье подсудимых. Он шевелил густыми бровями, оттопыривал губы и кривился, кривился…

Нет, он не желал доводить дело до смертоубийства.

Он лично вот вовсе никого не убивал. И свидетели есть, что проклятой той ночью он чаевничать изволил в компании супруги и собственной троюродной сестрицы, которая в доме приживалкою обреталась. А что уж там приказчики говорили…

Нанимал?

Нанимал, как есть нанимал, попугать думал, и только. А как уж оно пошло… Наемники говорят? Они, чтоб срок скостить, и не такое выдумают…

Худощавый нервный господин неопределенного рода занятий морщится. Он тоже не испытывает ни чувства вины, ни раскаяния.

Подстрекал к бунту?

Разве ж возможно. Он лишь говорил с людьми о делах нынешних, а что там эти самые люди придумали, так он не отвечает за чужие выдумки.

Сам он вилы в руки не брал. И вовсе отбыл из города. А разговоры… разве ж можно за разговоры сажать-то?

Молчаливый мастеровой, глядевший исподлобья, упрямо, будто не желавший признавать, что был не прав. Он потерял подмастерье, мальчишку пятнадцати лет, и смерть эта заставляла его лишь сильней стискивать кулаки, потому как виноваты в ней были маги. Маги, и только они.

А люди честные, они же правды хотели, и в это человек верил.

Кто-то плакал. Каялся. Кто-то крестился широко, размашисто, заверяя, что больше никогда…

И Анна терялась, не понимая, как вышло так, что все эти, столь разные по сути своей люди вдруг объединились в желании убить людей других, с которыми, если подумать, они и знакомы-то не были. А главное, что суд этот, о котором вновь же поползли слухи, и весьма неприглядного свойства, заставил город замереть. Насторожиться.

И в настороженности этой Анне виделась все та же ненависть.

– Не понимаю, – она с наслаждением вдохнула горячий воздух, который обнял, согрел, утешая Анну. – Почему они винят вас?

Люди, которым было разрешено присутствовать на процессе, покидали здание суда неспешно. Кто-то останавливался, завидев Анну и ее мужа, кто-то, напротив, спешил убраться подальше и от судейских, и от некромантов, кто-то плевал им под ноги.

Смотрел исподлобья, и во взгляде этом Анне мерещилось обещание.

– Потому что в ином случае придется признать, что виноваты они сами. – Глеб спускался медленно, опираясь на трость. Ноги его еще слушались плохо, правая и вовсе отказывалась сгибаться, отчего походка Глебова стала нехорошею, ковыляющей. – А это тяжело. Куда проще найти врага…

Алого монстра, которого не задело ни разломом, ни огнем, люд спешно огибал, будто опасаясь, что мотор причинит им вред.

Не причинит. Уже завтра его отправят в Петергоф, чтобы там прицепить к составу, который пойдет на Север.

Их ждут. И ждут, как виделось Анне, с немалым нетерпением. Письма вот едва ли не каждый день приходят.

Дом готов.

И планы на строительство тоже. Земля расчищена, фундаменты залиты, и стены будут возведены в кратчайшие сроки.

Новые оранжереи, которые, как Анне обещали, будут не хуже императорских, а то и лучше, просторней.

Дома для наставников.

И темные, что заглядывали в полуразрушенный дом с явною опаской, чтобы после покинуть его весьма и весьма поспешно. Они повиновались деду, но сами не слишком верили в успех затеи, а Глеб устал кого-то убеждать. Приезжали и люди. Кого-то присылал Никанор, и эти были мрачны, полны решимости совершить невозможное. Кто-то сам решался, чтобы после уверить себя же, что отступить всегда можно. Кто-то…