На краю одиночества - Екатерина Лесина

Сила отозвалась легко. Ее не стало больше. И не изменилась она вовсе, что не могло не радовать, поскольку Анна привыкла именно к этой.

– Хорошо, что ты приехала… – Он все-таки научился улыбаться.

– А то так и сидел бы с затекшей шеей. А вечером доказывал бы, что обойдешься без целебного пояса из собачьей шерсти.

Глеб хмыкнул.

И только затем обратил внимание на Семь Имен, который застыл над столом, заложивши руки за спину. Привычка эта появилась не так чтобы давно, после случая, когда любопытство кахри пересилило здравый смысл.

Не стоит трогать темные артефакты.

Не стоит трогать полуразобранные темные артефакты, которые априори нестабильны.

И не стоит рассчитывать, что собственной силы хватит для щита. Хотя, конечно, хватило, но мастерскую пришлось восстанавливать.

– Привез.

– Кого? – Глеб все же шею потер, магия магией, ныть мышцы перестали, но от привычки избавиться не так и просто.

– Учиться. Ты учить. Я платить. Нигугйак здесь. Ее мать иметь девять имен. Сильный женщина. Нигугйак не хотеть брать имен. Слабый женщина. Погибнуть там. Здесь жить. Ее мать хотеть Нигугйак жить.

Семь Имен замолчал, позволяя людям осмыслить очевидное.

– Что ж… – Глеб поднял со стола что-то, пока похожее на кусок оплавленного олова. – Будем считать, у нас очередной педагогический эксперимент. И политический…

Николаю придется отписать.

Обрадуется ли?

Обрадуется. Он давно говорил о том, что связи с иными стоит упрочить. Главное, чтоб от этой радости лишних людей в школе не прибыло.

– Хорош. – Семь Имен достал ледяную флейту и поднес к губам.

Дунул.

– Платить, – сказал он прежде, чем голос его растворился в этом звуке. Одна нота… дрожащая, нервная… и кровь закипает, это больно.

И прекрасно.

И Анне хочется одновременно плакать и смеяться. Что-то внутри ее ломается, что-то такое, неправильное, мешавшее жить. И она все-таки плачет. И в то же время смеется, потому как, повинуясь силе иного, переломы срастаются. Затягиваются раны и…

Она очнулась в руках Глеба.

Тот держал крепко, баюкал и шептал что-то, наверняка успокаивая. А растревоженная его тьма смыкалась коконом, запирая Анну от всего иного мира. Где-то там слышались растревоженные голоса мальчишек. И кто-то ругался.

Кто-то требовал… что требовал?

– Иные, – Анна удивилась, что голос ее звучит слегка иначе. – И что это было?

– Думаю, – Глеб не спешил отпускать ее, – со временем узнаем, но в следующий раз напомни мне, что плату за обучение иных я буду брать сам.

А из носу кровь пошла. Но и это показалось сущей мелочью.

Вечером Богдан с Ильей вновь подрались, а Сашка заявила, что не пустит в свою комнату абы кого. И плевать, что все парами живут.

Все живут, а она не будет.

В конце концов, ведьма она или как?

* * *

Музыкальная шкатулка перебирала ноты. Анна слушала ее. Почему-то сегодня ей особенно спокойно было под этот хрустальный перезвон.

Раз-два-три…

Не вальс, что-то иное, но столь же чудесное.

И тени на окне. И само окно, прикрытое снегом.

– И представляешь, эта сволочь заявила, что я должна отправиться в Петергоф и там найти себе мужа…

– А ты?

– Кинула в него вазой. И попала… голову разбила. Идиот. Разве можно так женщину злить?

Ольга упала в кресло и вытянула ноги. Отвернулась.

– И вообще, я его больше не люблю. И действительно уеду. Завтра же возьму и… – она махнула рукой, но тут же спохватилась. – Нет, не завтра же… завтра у меня контрольная. То есть не у меня, но… нечего им удовольствие доставлять. История – это тоже важно.

– Важно.

Сегодня Анне было особенно легко соглашаться. А шкатулка, та самая, подаренная Глебом в поезде, вновь зазвенела хрустальными колокольчиками. И вот как выходит, что мелодия простенькая, но не надоедает?

– И я им говорю… бестолочи. – Ольга всхлипнула и мазнула рукой по носу. – На каникулах поеду… и найду себе мужа. Я… я, может, нормальной жизни хочу, чтобы дом свой. Чтобы семья. Я ведь живая все-таки. Скажи?

– Живая, – подтвердила Анна.

– А он… он бессердечная скотина…

Ночью бессердечная скотина полезет по водосточной трубе извиняться и свалится, причем на редкость неудачно. Оказывается, что тьма не способна защитить от перелома со смещением.

– Это тебя Боженька наказал, – заявит Ольга, подкрепив слова затрещиной. И тут же раскается, разревется от жалости… или в силу нынешнего положения, которое делало ее чересчур уж эмоциональной.

Но это будет потом. А пока…

– Я останусь тут? – Ольга выбралась из кресла. – С тобой все в порядке?

– В полном.

Анна закрыла шкатулку. Просто… странно.

Часы внизу отбивают полночь. Их Глеб восстановил. Нашел где-то на чердаке дома, куда спрятали кучу самых странных вещей, и восстановил.

Как и то зеркало, которое показывало Анну, но… слегка неправильной? Невозможной?

Она повернулась одним боком, прижав руки к животу, затаилась, опасаясь, что та искра, которую Анна, к величайшему своему удивлению, ощутила внутри, вдруг исчезла. Погасла.

Или… просто показалось? Показалось.

Или нет?

Если закрыть глаза. Если прислушаться к себе, если… все равно невозможно.

И все-таки?

Искра была, крохотная совсем, почти неразличимая. И стоило ли говорить о ней? Или рано пока? Пожалуй, что рано. Если и зажглась искра, то это еще не значит, что у нее получится задержаться в этом мире. Но завтра… да, определенно, завтра Анна заглянет в школу.

Отыщет кахри. И заглянет в нечеловечески светлые глаза.

А заодно проверит, как там Богдан с неловкой его влюбленностью, которая, быть может, пройдет, потому как мальчик еще юн, а может, и не пройдет. С любовью сложно знать наверняка.

И Арвис, который нарочито игнорировал соплеменницу.

Сама она, слишком уж демонстративно держащаяся в стороне. Сашка, которой все же пришлось потесниться. Шурочка и Миклош. Игнат.

Илья, пойманный прошлым вечером на станции. И ладно бы просто пойманный, так ведь с полудюжиной кошельков, в которых ему виделось обеспечение собственного светлого, незапятнанного светскою наукой будущего.

Янек, все же сумевший списаться с матерью и на том, кажется, успокоившийся.

Курц.

Анна повернулась другим боком, убеждаясь, что тут странное положение ее ничуть не более заметно. Пока, во всяком случае. И вдруг осознала, что понятия не имеет, когда вообще становится видно. Говорят, что у худых раньше. А Анна худа.