Аппетит - Филип Казан

– Я дворянин. Когда-нибудь стану кардиналом.

Он и вправду был похож на меня, этот маленький гордец. Такой юный и такой уверенный, что прекрасная Фортуна крепко держит его за руку. «Вот подожди: станешь чуть постарше, чуть повыше, – хотелось мне сказать, – тогда увидишь, что Фортуна ведет тебя по узкой тропке между двух бескрайних помойных ям». На этом я закончил налаживание отношений, но ненадолго.

Когда я снова спустился вниз, кухни были полны народу. Главный повар приветствовал меня торжественным и мрачным поклоном, и мы отправились в мою комнату, чтобы пройтись по задачам сегодняшнего дня. Повара звали Теверино, весьма подходяще, поскольку он был настолько же римлянином, насколько сам Тибр – Тевере, чье присутствие так явно ощущалось сейчас снаружи. Это был тот самый рыжеволосый человек со впечатляющим пузом, за которым я подглядывал две недели назад и в котором угадал главного повара.

К моему облегчению, он не собирался чинить мне никаких неприятностей. Он слышал обо мне – о том обручальном пире, или Пире Петушка Гонзаги, как он стал известен во всех кухнях Рима. По мне, не слишком хорошее начало, но, как выяснилось, он был знаком с маэстро Зоханом, и это означало, что Теверино наверняка чего-то стоит, потому что мой дорогой старый учитель не тратил ни мгновения своей жизни на людей, которых не стоило ценить. Он оказался мудрым и проницательным, этот Теверино, и, вместо того чтобы попусту тратить силы на ненависть ко мне за мою молодость и удачу, увидел во мне возможность. Он был превосходным поваром: старомодным, но усердным и активным, а также обладал достаточным воображением, совершенно необходимым для работы у Борджиа. Но он старел – в свои сорок он выглядел на десяток лет старше. И если он когда-нибудь собирался стать стольником, то ему следовало найти могущественного союзника. А кого лучше привлечь на свою сторону, как не молодого парня, на чью руку опирается сама Фортуна? Это мне прекрасно подходило, но очень хотелось сказать старому поганцу, что я последний человек, на которого ему стоит полагаться.

Работать приходилось много. Кардинал Гонзага держал приличный стол, но по сравнению с Борджиа мой прежний хозяин мог считаться аскетом. Здесь требовалось подавать блюда Испании, а также Рима, Флоренции, Неаполя, Милана, и если кардинал приглашал гостя откуда-то еще, то ему тоже следовало приготовить еду его родины. Расходы Борджиа не волновали, а при правильных ингредиентах кухня должна быть способна сотворить абсолютно что угодно.

Я уже успел подготовить три небольших пира – не особенно сложных, на самом деле довольно обычных. У Борджиа была поразительная коллекция столовой посуды – серебряной, позолоченной, даже полностью золотой, – и он особо настаивал, чтобы я показывал ее с наиболее выгодной стороны. Я не подавал еду на золоте, пока нет, но более дешевые серебряные блюда и приборы, качество которых заставило бы Медичи поперхнуться, использовались каждый день. Это было совершенно бессмысленно в плане вкуса и аромата, но я был вынужден признать, что, когда мои блюда подавались на сверкающем металле, еда словно обретала другой уровень желанности. Было что-то почти неприличное в том, что́ некоторые тарелки и подносы могли сотворить с самым обычным блюдом – скажем, печеным голубком. Моя работа заключалась в том, чтобы продвинуть все хоть чуть-чуть дальше: нажать на чувства чуть сильнее привычного. Это было восхитительно. Впервые с тех пор, как я покинул Флоренцию, моя работа начинала походить на то предназначение, в которое я когда-то верил. Я вернулся к своему призванию.

Как стольник, я отвечал за все во дворце, что относилось к пище, то есть делал все, только не пачкая ногтей. Самим дворцом управлял мессер Доменико, являвшийся частично дворецким, а частично кондотьером. Я обнаружил, что он нравится мне все больше и больше, хотя и продолжает оставаться загадкой. Казалось, он вообще ничего не делает, однако все как-то делалось. Слуги и работники его вроде бы ни любили, ни ненавидели – фактически он был почти невидимкой. Паголини никогда не повышал голоса, но по всему огромному дворцу люди исполняли приказы, которые он будто бы отдавал молча, в то время как я только и делал, что орал на всех и каждого в моем маленьком королевстве.

Так что я был весьма удивлен в тот мокрый день, когда Паголини скользнул в кухню и вежливо попросил сопровождать его.

– У вас есть лошадь? – спросил он, когда я прошел за ним в его кабинет.

– Нет, – неохотно признался я.

– Не важно, найдем. Нам нужно недалеко, но я думаю, лучше поехать верхом.

Мы вышли в кордегардию – затопленную, конечно; заходить пришлось по доскам, установленным на кирпичи, – где Паголини приказал оседлать двух лошадей. Мы облачились в тяжелые плащи для верховой езды и вскоре уже расплескивали мутную воду во дворе.

– Кстати, куда мы едем? – спросил я небрежно, когда мы направились на запад к Капитолию, едва видному в отдалении.

– Меня вдруг осенило, что пора бы представить вас одному из ваших… хм… поставщиков.

– Спасибо, мессер Доменико, – сказал я немного досадливо. – Но в этом на самом деле нет нужды. У меня есть свои люди на рынках.

В конце концов, я же не рассказываю ему, где покупать полироль для мебели.

– Разумеется. Но я делаю предположение – вы мне скажете, конечно, если я ошибаюсь, и я принесу свои самые смиренные извинения, – что его высокопреосвященство кардинал Гонзага не требовал от вас поставлять этот особый товар.

Сказать, что тем утром меня застали врасплох, было бы смехотворным преуменьшением, потому что наша цель оказалась очень дорогим борделем. Мы приехали туда не как клиенты, спешу заметить, по крайней мере не как обычные клиенты. Я проследовал за Паголини в главный зал, где его приветствовала жизнерадостная круглолицая женщина, одетая в черную тунику без всяких украшений. Она походила на чью-нибудь любимую тетушку, только глаза, когда ты ловил ее взгляд, впивались в тебя буравами. Этим они занимались, пока Паголини представлял меня как нового стольника Борджиа. Я думал, она ущипнет меня за щеку, но вместо этого дама сделала реверанс, жеманно хихикнув. В тот момент я все еще полагал, что Паголини привез меня познакомиться с семьей, потому что, хоть убей, не мог сообразить, зачем еще мы приехали в это домашнее место. А потом вошли девушки.

Десять молодых женщин – где они прятались-то, дом вовсе не выглядел большим – вошли в невысокую дверь в дальнем углу комнаты. Они ступали торжественно, сосредоточенно, подняв голову, аккуратно ставя одну обутую в домашнюю туфлю ногу перед другой. Одеты все были одинаково: в длинные платья простого покроя, сшитые из прекраснейшей тонкой ткани. Они выглядели столь скромно, что, даже когда девушки выстроились перед нами, приняв изящные томные позы, мой разум продолжал твердить мне: это наверняка кузины Паголини. Все были безукоризненно прекрасны. Только я подивился, как дворецкому удалось обзавестись родственницами во всех уголках Италии, как он наклонился ко мне.

– Для пира в честь посланника Сфорцы в пятницу, – сказал он. – Я предполагаю взять все десять, но решение за вами, и, разумеется, так с этих пор будет всегда.