Иван Васильевич – грозный царь всея Руси - Валерий Евгеньевич Шамбаров

к подобным развлечениям. Автор «Казанской истории», близкий к царю, отмечал, что он «от юны версты не любяще ни гусельного звяцания, ни прегудниц скрыпения… ни скомрах видимых бесов скакания и плясания» [480]. А «Казанская история» создавалась как раз в 1564–1565 гг. Да и вообще в данное время Ивану Васильевичу было совсем не до пиров и не до плясок — поражение в Литве, измены, переговоры с Крымом, напряженная работа с Освященным Собором по выборам митрополита. Наконец, если таким образом «провинился» Репнин, почему пострадал Кашин? Впрочем, и сам Курбский в разных своих опусах запутался. Сперва писал, что Репнина убили на пиру, а Кашина на другой день, когда он шел в церковь. Позже сообщал, что их убили вместе.

Но исследователи выявили и другие факты относительно Репнина и Кашина. Именно эти два князя, двоюродные братья из рода Оболенских, раз за разом выступали инициаторами поручительства за изменников. Организаторами боярского саботажа, активистами оппозиции [478]. Отсюда логично предположить их тайные контакты с Литвой, с которой оппозиция все время была связана. В свете разгрома армии Шуйского и измены в Смоленске выявление таких связей вело к однозначному выводу. А через некоторое время к Репнину и Кашину добавился третий убитый, Дмитрий Овчина-Оболенский.

В данном случае историки подхватили версию поляка Шлихтинга. Его в описываемое время вообще не было в России, он попал в плен только в ноябре 1564 г. Бедствовал, в 1568 году пристроился слугой и переводчиком к придворному лекарю Лендзею, а в 1570 г. бежал обратно, написав в Польше по заказу Сигизмунда пасквиль для преднамеренной дискредитации царя. Шлихтинг расписал, будто Овчина-Оболенский грязно оскорбил Федора Басманова, назвав его наложником царя. Тот нажаловался, Иван Васильевич пригласил обреченного к себе на пир, послал его в погреб выпить вина за свое здоровье, а там царские псари задушили его. Если Овчина действительно позволил себе такое клеветническое оскорбление, то смерть он заслужил — за оскорбление величества казнили во всех странах. Но цена такому источнику, как сплетни Шлихтинга, очень невелика. И сам рассказ выглядит фантастикой. Приглашение на царский пир (опять пир!) — чересчур высокая честь для молодого дворянина. И зачем с пира, для того, чтобы выпить, посылать в погреб? И неужели у царя для исполнения приговоров были только псари (не те ли самые, которые 20 лет назад удавили Шуйского?). Кстати, и Курбский сообразил, что картина очень неубедительна. Нарисовал другую — будто Овчину-Оболенского царь убил собственноручно.

Хотя если от побасенок перейти к фактам, то Овчина-Оболенский был близким родственником Репнина и Кашина и двоюродным братом боярина Немого, одного из признанных вождей оппозиции [481]. Отсюда следует куда более вероятная его вина — соучастие в заговоре. Продолжающееся расследование выявило еще одного изменника. Но сами по себе эти три случая открывают перед нами поразительную картину! Царь получал доказательства измены, но не мог покарать знатных преступников! Уже понял, что Боярская дума их прикроет. А безнаказанность вызывала все более тяжкие последствия. Государь нашел единственный выход — отдал тайные приказы казнить виновных. Иначе не получалось! Впоследствии Иван Васильевич подтвердил в послании Курбскому: приказы исходили от него. Но за реальную, доказанную государственную измену: «В церквах же, яко ты лжешь, этого не было, а было, как сказал выше, что виновные приняли казнь по своим делам».

Но и оппозиция, конечно же, поняла, кто отдавал приказы. И для ответного демарша она сумела перетянуть на свою сторону митрополита! С выбором Афанасия царь ошибся. Он не стал помощником Ивана Васильевича, подобным Макарию. Он повернул на сближение с боярами. Возможно, ему вскружило голову высокое положение (которое ему обеспечил государь). Очевидно, постарались и церковники, связанные с боярами. Внушали опереться на Думу, критиковали войну с «христианской» Литвой как ошибочную и преступную. Стала складываться та самая схема, которую давно уже старалась спровоцировать в России литовская дипломатия. Царь — отдельно, а митрополит и Боярская дума — отдельно.

Макарий тоже был противником жестокости, но при нем Церковь все же сдерживала амбиции аристократов, подкрепляла авторитет Самодержавия, и тайные казни, вероятно, не понадобились бы. Теперь же они помогли убедить Афанасия — царь нарушает законы! О том, что произошло, сообщает тот же Шлихтинг, весьма расплывчато. Но он руководствовался слухами, доходившими до него в плену гораздо позже. Писал, что причиной была только смерть Овчины, не упоминая еще двоих бояр. Что «некоторые знатные люди и вместе верховный священнослужитель пошли увещевать и наставлять царя» [482]. Уже упоминавшийся комендант Витебска Гваньини собирал информацию от перебежчиков, и его известия более достоверны. Он сообщает: «Наконец, сам митрополит, обдумав все, епископы и все дворяне пришли к нему, настойчиво спрашивая, почему без всякой вины он уничтожает народ свой и выдающихся мужей» [483].

Афанасий не пытался сперва поговорить с царем наедине, искать пути примирения в государственной верхушке, как поступил бы Макарий. Он вместе с боярами подготовил акцию скрытно. Еще и вызывал каких-то епископов. Или эти епископы, наподобие Пимена, привлекли его. Нагрянули к государю неожиданно и учинили скандал. Иван Васильевич был поражен именно тем, что демарш церковной верхушки и Боярской думы стал совместным, что митрополит очутился среди его противников! [484] Приказов казнить изменников без суда он больше не отдавал.

Но измены-то продолжались. В апреле бежал в Литву Курбский. Историки вслед за Карамзиным бездумно повторяют фразу «бегство не всегда измена» [485]. Но князь стал предателем задолго до бегства. Уже после смерти Курбского его наследники старались доказать его заслуги перед «новой родиной» и представили в литовский суд документы, которые свидетельствовали — по крайней мере с 1562 г. князь состоял в тайной переписке с королевским наместником в Ливонии Радзивиллом, подканцлером Воловичем и самим королем. Сохранилось даже письмо Сигизмунда, где упоминается эта тайная переписка с князем Андреем [486].

Стоит подчеркнуть, к этому бывшему советнику Иван Васильевич относился более чем лояльно. Курбский не подвергся преследованиям за участие в делах Адашева и Сильвестра, не привлекался к следствию после смерти Анастасии. Даже после разгрома под Невелем (после каких-то сношений с Радзивиллом) царь не наказал его. В походе на Полоцк Курбский получил ту же должность, что и в Ливонском походе, воеводой Сторожевого полка. А потом Иван Васильевич отправил его в Юрьев (Дерпт), поставил наместником Ливонии. На этом посту по поручению государя он вступил в переговоры со шведским наместником графом Арцем, чтобы тот сдал замок Гельмет. Видимо, имел место обычный подкуп, и Арц согласился, подписал договор. Но Курбский известил литовцев, и Гельмет захватили не русские, а они. Арца колесовали. А в 1564 г. не кто иной,