Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

на тарелке под стеклянным колпаком. А на ночь, в постели, Дмитрий Иванович опять выпивал кружку теплого молока. И так шла его труженическая жизнь изо дня в день, из года в год.

Когда Дмитрий Иванович еще читал лекции в университете, то выбирал для них всегда утренние часы, чтобы осталось больше времени для его научных работ. Только в последние годы он стал читать лекции среди дня и позднее.

Из дома Дмитрий Иванович выезжал изредка только по делу. В гости он не ездил почти никогда. Прежде бывал только на ежегодных обедах Передвижников и на университетских обедах 8 февраля.

В театры он ездил очень редко. Помню, что ездил смотреть Сальвини и Стрепетову и слушать Тангейзера. Был он также на «Евгении Онегине» и на «Игоре» Бородина, главным образом потому, что автор «Игоря» был друг его юности. Поехал он раз слушать Зембрих, но убежал после первого акта.

Он не любил частых выездов в театры, потому что считал рассеяние помехой в работе. Он находил, что привычка часто ездить по театрам мешает сосредоточиться, приучает искать развлечения извне и заставляет наполнять жизнь «пустяками и глупостями», Мне часто доставалось в моей молодости за театр.

– Опять в театр!.. Сердито ворчал он. Глупости это, матушка. Пустяками занимаешься…

На выставках картин Дмитрий Иванович наоборот очень любил бывать и посещал почти все.

Он любил картины и изобразительное искусство, понимал живопись и ценил ее.

Чтобы показать, как Дмитрий Иванович серьезно и глубоко относился к живописи и к изобразительному искусству, я приведу здесь заметку его о пейзаже по поводу картины А. Куинджи Днепровская ночь, напечатанную в газете «Голос» 13 ноября 1880 г. в № 314:

Перед картиною А.И. Куинджи

Пред Днепровскою ночью А.И. Куинджи, как я думаю, забудется мечтатель, у художника явится невольно своя новая мысль об искусстве, поэт заговорит стихами, в мыслителе же родятся новые понятия – всякому она даст свое. Позвольте же и мне, естествоиспытателю, передать внушенное этою картиною. Мысли мои изложены отрывочно, но стройно уложились в моей голове и отвечают давно занимающему меня вопросу – о причине влияния пейзажа на зрителя. Сперва казалось мне, что это дело личного вкуса, как понимаете или чувство красот природы. Полное убеждение в несостоятельности такого толкования, давно уже отвергнутого мною, получилось, когда я услышал отзывы о картине Г. Куинджи: они все однородны; и красоту ночи, лунного блеска на реке и воздушной синевы поняли в картине даже те, кто в действительности не приметил бы красот днепровской лунной ночи. Рождались в голове не раз и другие толкования, но не перечисляю их – они не удовлетворяли. Теперь сложилось что-то удовлетворяющее, и думаю, что можно поделиться им.

В древности пейзаж не был в почете, хотя существовал. Даже у великанов живописи XVI столетия пейзаж, если был, то служил лишь рамкою. Тогда вдохновлялись лишь человеком, даже богов и бога выражали человеком; в человеке одном находили бесконечное и божественное, вдохновляющее; тогда поклонялись уму и духу людскому. В науке это выразилось тем, что ее венцом служили математика, логика, метафизика, политика. В искусстве людское самообожание выражено в том, что художников занимал и вдохновлял только человеческий образ. Думаю и пишу, однако, не против математики, метафизики или классической живописи, а за пейзаж, которому в старине не было места. Время сменилось. Люди разуверились в самобытной силе человеческого разума, в возможности найти верный путь, лишь углубляясь в самих себя, в людское, становясь аскетом, или метафизиком, или политиком, и было понятно, что, направляя изучение на внешнее, попутно станут лучше понимать и себя, достигнуть полезного, спокойного и ясного, потому что к внешнему можно отнестись и правдивее.

Стали изучать природу, родилось естествознание, которого не знали ни древние века, ни эпоха Возрождения. Наблюдение и опыт, индукция мысли, покорность неизбежному, его изучение и понимание скоро оказались сильнее и новее, и плодотворнее чистого, абстрактного мышления, более доступного и легкого, но нетвердого, свертывающего поминутно даже с верной дороги на лживую. Стало понятно, что человек, его сознание и разум – только для целого, легче постигаемого во внешней, чем во внутренней людской природе. Пришлось из царского своего величия потерять кое-что, выгадывая в правде и силе. Природа стала не рабом, не рамкой – подругой, равной человеку, женою мужу. И мертвая, бесчувственная ожила пред глазами людей. Началось везде движение, во всем запас энергии, везде высший, естественный разум, простота и целесообразность, или красота внутреннего смысла. Венцом знания стала наука индуктивная, опытная, пользующаяся знанием внешнего и внутреннего, помирившая царственную метафизику и математику с покорным наблюдением и с просьбою ответа у природы.

Единовременно, – если не раньше, – с этою переменою в строе познания родился пейзаж. И века наши будут когда-нибудь характеризовать появлением естествознания в науке и пейзажа в искусстве. Оба черпают из природы, вне человека, Старое не умерло, не брошено и не забыто, а новое родилось и усложнило число понятий, упростив и уяснив понимание прежнего. Бесконечное, высшее, разумнейшее, божественное и вдохновляющее нашлось вне человека, в понимании, изображении, изучении и образе природы. Самопознание от этого возросло. Еще крепка, хотя и шатается старая, вера в абсолютный человеческий разум, еще не выросла новая – в целое, где человек есть часть законная, оттого и кажется иным, что исчезающее ничем не заменяется, но сила естествознания и пейзажа убеждают в могуществе народившегося. Как естествознанию принадлежит в близком будущем еще высшее развитие, так и пейзажной живописи между предметами художества. Человек не потерян, как объект изучения и художества, но он является теперь не как владыка и микрокосм, а как единица в числе.

Д. Менделеев

У Дмитрия Ивановича было еще одно любимое занятие для отдыха – это клеить. Клеил он очень хорошо чисто и аккуратно. Он наклеивал собранные им коллекции фотографий и гравюр с русских и иностранных известных картин на листы бристольского картона или толстой бумаги, клеил футляры для альбомов и брошюр, коробки, шкатулки, маленькие дорожные ящики, которые он заказывал из фанерок, потом обклеивал сам кожей, и выходили очень прочные ящики. У меня есть склеенная им дорожная складная доска для шахмат, где фигурки картонные и устроены так, что вставляются в квадратики и ни от какой тряски выпасть не могут. В 1902–1903 гг. перед снятием катаракты, когда Дмитрий Иванович очень плохо видел, и одно время не различал даже фигурок на игральных картах, он клеил на ощупь, оклеивал коробки и футляры материей, и работа выходила очень чистая, лучше, чем бы у другого зрячего.

Рамки для всех почти