Виктор Астафьев - Юрий Ростовцев

Я говорю: «Коля, тебе этого впечатления вполне достаточно. Пожалуйста, напиши, как вот сейчас рассказывал…» Время приходит, он снова с тоской говорит о своем поэтическом замысле. Мучило его это воспоминание крепко.

— Это очень важно, у меня в спектакле тема матери — основная, — говорит Сергей, затем начинает читать:

Сергей с тревогой смотрит на Виктора Петровича. Тот отвечает, не церемонясь:

— Очень плохо ты читаешь Рубцова! Зачем акценты? Ты играешь, а он не играл. Ты интимничаешь, а он, наоборот, кричал. Но не крича. У него получалось завораживающе.

— Он — не актер. У меня обращение ко всем людям, к залу…

Виктор Петрович не слушает аргументов. Погрузился в воспоминание.

— Как он выбрасывал из себя: «Я буду скакать!..» Особенное нечто звучало, получалось проникновенно, удивительно.

А «Поезд», любимое свое стихотворение, как читал! «Поезд мчался (пауза) с грохотом (пауза) и воем…» Читал, как ребеночек, будто ошибаясь в ритме… Он интонационно поднимал… Ему страшно за этот поезд… Оптимизм финала возникает из восторженного удивления тем, что в поезде столько народа. Вроде сама вагонная толкотня, суета обеспечивает мажорный аккорд финала: «И какое (!) может быть крушенье, если столько в поезде народу…» То есть из человеческого живого переплетения возникает не давка и неуверенность, а тепло, восторг, утверждение жизни.

— Смотря в какой ситуации, — вставляет Сергей.

— Я говорю про конкретное стихотворение, причем по тексту с довольно тревожным содержанием. А он его подавал восторженно, утвердительно.

Коля это со счастливыми, сияющими глазами читал, он радовался движению своего поезда. И пел так же. У него голосишка не хватало… Он его подпитывал пафосом. Ребячливым, но поэтическим. И это не плакатный нажим.

Если на рыбалке накатывало, он нам и на берегу читал. Эх, слишком все живо во мне, потому трудно воспринимать интерпретацию. Песни вот на его строки не получаются вовсе.

Его орать не надо и шептать нельзя. Сам Коля покричать любил, но как-то у него ладно, поэтично выходило…

Как начинаете его «играть», поэзия свою глубину теряет. Она ведь и так очень наивная в основе своей. Вся идет из стыка его характера, глубочайшего дитя-философа, рано познавшего страдания… и жуткого хулигана, грубияна, даже хама, можно и так, увы, сказать. Вот на стыке этих полюсов — ищи, улавливай.

— Значит, он кричал на весь вагон по поводу…

— Это не крик вовсе, не то, что вы понимаете под криком. Это какое-то восторженное восклицание от удивления перед окружающим миром, перед тем, что вот сочинился стишок. Реакция дитя, понимаешь? Мне не объяснить буквально, но какое это было счастье — его самого слушать.

— Я слышал его, — бросает Сергей.

— Ты слышал, наверное, запись, которую он сделал в пьяном виде. Это совсем не то.

— Разные записи слышал. Но это не важно. Я более скажу: поэты и писатели свои произведения хреново читают.

— Что ты?! Лучше всех читают.

— Неправда это…

— Чудак! Поверь моему сорокалетнему опыту. Вася Белов, не четко зачастую выговаривающий слова, читает свое лучше самого лучшего артиста. Всегда! И я, грешный, знаю про себя, что лучше меня мое никто не прочитает. Мария тебе моя подтвердит: лучше меня мои тексты никто не читает… И повторяю еще — Вася Белов, не выговаривающий пол-алфавита русского… себя читает прекрасно. Но еще Вася лучше всех читает «Осенние этюды» Коли Рубцова. Это одно из любимых у него стихотворений. При всем Васином бормотании это производило ошеломляющее и подлинно художественное впечатление.

— А часто такое чтение случалось? — вступаю в разговор, чтобы смягчить полемику между Виктором Петровичем и Сергеем.

— Мы жили в Вологде очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его стихи. Каждый — свое заветное. Иногда за рамки выходили — два стихотворения читали. Я обязательно — «Вечерние стихи», которые люблю… Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов — стихотворение «Тихая моя родина». Потом еще кто-то затевался. А Вася прежде всего — «Осенние этюды». Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение! Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, редко.

Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем, — снова обращается Астафьев к Сергею. — Нет, лучше автора — никто не прочтет. Вы — артисты — для себя начинаете наворачивать, привносите себя, стараетесь текст играть… Понимаю, нарабатываете свой хлеб.

Прозаические тексты вообще не стоит играть! Эти буквы, составленные подряд, нельзя вырывать из контекста, акцентировать на чем-то…

— Но этого требует драматургия!..

— Ты, милый мой, такие истины мне толкуешь. Что же, по-твоему, я сегодня из-под стола вылез, не понимаю, о чем говорю?! Драматургия! — Астафьев усмехнулся, помолчал. — У нас в Сибири сейчас говорится зачастую одно слово: «ну». Целый день с сибиряком можно просидеть, он будет бубнить в ответ только «ну». Этим звуком он тебе объяснит себя, ситуацию, про жизнь расскажет.

О чем ты со мной толкуешь? О языке, с которым я работаю всю жизнь. Я немножко подальше нахожусь от этих понятий банальных, и мнений, и требований так называемой драматургии, понимаешь? Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выразить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звучало. Слава богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неискаженном виде. И он, автор, подсознательно — в голосе или в интонации своего чтения — доносит то частично недописанное, с чем не совладал как мастер. То есть он всегда выговаривается — при чтении — обогащенным текстом.

— Да, прозаик не чтец, — продолжает Астафьев. — Он может изжевать половину предложения, ничего и не поймешь тогда у него. Но где надо он или сделает остановку, или прибавит — голос, жест, интонацию. Это-то и будет главное в тексте и чтении. Понимаешь? Никаких артистических придыханий. Чем плох провинциальный актер? Слаб, плох всегда одним был — закатывал глаза, форсировал голос, бегал по сцене, кричал и тем искажал даже великую драматургию. А автор как раз доносит таинство недосозданного в полной мере замысла, подсознание, которое почти никогда не удается с желаемой полнотой выразить на бумаге. Важно понимать это.