Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Прежде чем открыть дверь гримерки, Бивен ударил кулаком в ладонь (он уже надел перчатки).

— Сегодня играем по моим правилам.

Тук-тук-тук, и Бивен толкнул дверь, не дожидаясь ответа. Облаченный в шелковый пеньюар Гюнтер Филиц, сидя перед трюмо, зеркало которого было обрамлено маленькими лампочками, только что снял парик, обнажив голову с прилизанными волосами, закрепленными специальной сеточкой.

В его лице не было ни малейшей женственности. Скорее внутренняя драма грустного паяца. Трагическое лицо, неспособное вызвать смех и слишком жалкое, чтобы вызвать слезы. Под правой бровью тушь подводки потекла, в точности как черная слеза клоуна.

— Эй, — бросил Гюнтер голосом, похожим на звук фагота, — что случилось?

Толстые губы перечеркивали его узкое лицо, делая их обладателя похожим на моллюска, расширяющийся книзу нос обрамляли две глубокие запудренные горькие складки. Обведенные карандашом и тушью глаза казались утонувшими в орбитах.

Бивен пропустил Симона и Минну, после чего закрыл за своей спиной дверь.

— Мы пришли принести тебе соболезнования, Филиц.

— Что это все значит?

Бивен вытащил свой гестаповский жетон и тут же убрал его обратно. Прочесть, что на нем значилось, было невозможно. Но сообщение дошло.

— Это Reichszentrale[138], товарищ!

Центральное управление рейха по борьбе с гомосексуализмом и абортами, созданное в середине тридцатых годов, было кошмаром берлинских артистических и литературных кругов. Начиная с 1936 года гонения на педерастов усилились по инициативе Гиммлера, который питал к ним особую ненависть — прежде всего как к извращению природы, а также как к препятствию на пути воспроизводства арийской расы.

Если эта команда брала кого-то в оборот, его ждало немедленное устранение из общества. В лучшем случае вы теряли все и ваша жизнь рушилась. В худшем — концлагерь или кастрация на дому непосредственно во время неожиданного визита.

— Вы не знаете, с кем имеете дело, — властным тоном заявил Филиц, выпячивая грудь.

С его клоунским гримом поза не слишком впечатляла.

— Я расскажу фюреру и…

— Оставь нашего любимого фюрера в покое. У него сейчас и других дел хватает.

— Вы… — начал было Филиц, вставая.

Одной рукой Бивен усадил его обратно.

— Знаешь, мы с присутствующими здесь друзьями подумали, что у тебя странная манера носить траур.

— Мое горе касается только меня.

— Твое горе? У тебя жену только что искромсал какой-то сумасшедший садист, а ты в маскарадных тряпках выделываешься перед толпой гомиков?

Бивен положил ему руку на пах и сжал гениталии. Филиц заорал. Гестаповец ткнул его лицом в открытую пудреницу.

Мужчина вцепился в трюмо, и Минна увидела на его руке перстень с печаткой — камень, на котором был выгравирован герб семьи Филиц.

Бивен приподнял его лицо: под слоем пудры было видно, как кожа ряженого краснела на глазах.

— Слушай меня хорошенько, Schwanzlutscher[139], можешь сосать все члены, какие захочешь, нам по барабану. Мы просто пришли поговорить о твоей почившей супруге.

Филиц закашлялся, потом срыгнул розоватую желчь. Помада потекла по уголкам его губ, обрисовав разверстую рану.

— Ответишь на наши вопросы — и мы исчезнем через пять минут. Упрешься рогом — и окажешься в гестапо, где получишь свой кайф от дубинок в жопе.

Бивен как бы нежно погладил его череп.

— Поверь, розовый бутончик, тебе это очень пойдет.

Минну мутило, и в то же время ее восхищало то извращенное мастерство, в котором Бивен оказался настоящим экспертом. Мастерство жестокости и унижения. Мастерство бьющего слова и попадающего в цель удара. Каждый слог подрубал основы человеческого достоинства.

Как психиатр, Минна с интересом отслеживала психическое состояние Бивена. Нечто вроде выпадения осадка в химической реакции. В глубине души эсэсовца кристаллизовалась смесь отрицательной энергии, ненависти, жестокости. Обратная сила, токсичная и разъедающая.

Филиц только пролепетал:

— Вы не знаете, кто я…

— Мы прекрасно знаем, кто ты, и, как говорили в моей деревне, чем выше падать, тем больнее заду. Ты хоть слышал о статье сто семьдесят пять, дорогуша? — Бивен наклонился к нему. — Так вот, в нее добавили кучу всего, уж мы-то в курсе. По нынешним временам, если ты такой уважаемый господин, лучше бы тебе не сосать члены, поверь мне. Гиммлер даже поговаривал, что надо бы вас всех кастрировать. Думаю, ты с ним знаком лично, так что прикинь сам: если этому куроводу что-то втемяшится в голову, его уже с места не сдвинешь.

Филиц бормотал что-то нечленораздельное, по-прежнему уткнув голову в свои подвязки.

Бивен ухватил его за воротник пеньюара.

— Что ты там говоришь? Я не слышу!

— Не трогайте Грету там, где она есть, и убирайтесь. Она теперь покоится в мире. Господь…

— Господь?

Бивен уткнул ему оба больших пальца в глаза.

— Господь? Откуда такое слово в твоей минетной пасти? Паршивый жопошник, ты ходячее святотатство, оскорбление неба, сраный отстой спермы!

Бивен надавил сильнее большими пальцами, чуть не выдавив тому глазные яблоки, как моллюсков из раковин.

— Ты нам скажешь, что знаешь, пидор хренов. Иначе я на тебе опробую идеи Гиммлера насчет кастрации!

Он бросил Филица на пол, заодно опрокинув все гримерные причиндалы. Тот инстинктивно свернулся в комок, пытаясь защититься от ударов.

— Да что вы хотите, чтобы я сказал? — простонал он.

— Например, как твоя жена оказалась беременной. Не ты же со своим жопошным концом ее оплодотворил!

Филиц приподнял голову: кровь и слезы смешались на выбеленном лице, выписывая розоватые канавки.

— Грета? Беременна?

— А ты что, не знал?

— Но… да никогда в жизни! Она и слышать не хотела о детях!

— Вот уж с тобой ей точно ничего не светило. И как ты объяснишь это чудо?

В этот момент дверь открылась — один из танцовщиков сунул нос и испуганно тявкнул. Бивен, окончательно слетевший с катушек, выхватил пистолет и направил на гостя.

— Вали отсюда!

Тот не двинулся. Он дрожал в приотворенной двери, как кадр из старого фильма. Бивен выстрелил в проем.