Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт

Эта поездка для девушек была долгожданным перерывом в их практически монашеской жизни в Царском. В Ставке у них было больше свободы передвижения, они проводили время, играя с детьми железнодорожников и местных крестьян (которых Татьяна фотографировала для своего альбома, скрупулезно записывая все их имена), хотя это еще раз вызвало пересуды. Злые языки утверждали, что императорские девочки не должны опускаться так низко в своих дружеских связях и что они выглядели неряшливо и «не по‑царски»[966].

Дом губернатора в Могилеве, который служил штаб‑квартирой, был слишком тесным, чтобы разместить всю семью, поэтому Александра и девушки жили в императорском поезде, куда Николай и Алексей приходили с ними ужинать по вечерам. Поезд был поставлен на стоянку посреди лесистой сельской местности, и девушки могли выходить гулять незаметно, а часто даже и неузнанными. В лесу они разводили костры и жарили картошку вместе с казаками из царского конвоя, как они делали во время своих финских каникул; спали на солнце на свежескошенном сене и даже иногда с удовольствием выкуривали данную им Николаем сигарету. В остальное время были катания на лодке по Днепру и игры в прятки в императорском поезде, а время от времени даже посещения местного кинематографа в Могилеве[967].

Но на многих фотографиях, сделанных в том октябре, Ольга выглядит отрешенно и задумчиво, часто сидит в стороне от других. Она вернулась из Ставки с сильным кашлем, и Валентина Чеботарева сразу забеспокоилась не только из‑за ее печального настроения, но и из‑за ее заметно ухудшившегося здоровья:

«Ее нервы совершенно расстроены, она похудела и побледнела. Недавно она так и не смогла сделать перевязку, не может вынести вида ран, а в операционной расстраивается, становится раздражительной, пытается что‑то делать и не может держать себя в руках, чувствует головокружение. Тяжело смотреть на ребенка, она такая печальная и измотанная. Говорят, что это переутомление»[968].

В своих более поздних воспоминаниях Анна Вырубова утверждала, что Татьяна как медсестра с самого начала продемонстрировала «экстраординарные способности», в то время как «Ольга за два месяца {подготовки} была слишком измотана и расстроена, чтобы продолжать»[969]. Было ясно, что долгие часы этих занятий отрицательно сказываются на ней, что она была менее эмоционально устойчива и физически крепка, чем Татьяна, а также гораздо менее целеустремленна. Она не могла переносить вида некоторых операций, на которых ей приходилось присутствовать, и с повседневными обязанностями она справлялась не так легко, как ее сестра. А теперь она отвлеклась еще и на свои чувства — на тот момент к Мите Шах‑Багову.

Переутомление, которым она страдала, усугубилось тяжелой анемией, и, как и ее матери, Ольге был прописан курс ежедневных инъекций мышьяка. «Состояние Ольги до сих пор не самое лучшее», — телеграфировала Александра Николаю 31 октября, добавив в письме, что их дочь «встала, только чтобы прокатиться, и теперь, после чая, она остается на софе, а мы будем обедать наверху. Это мое лечение — ей нужно как можно больше лежать, поскольку она такая бледная и усталая. Понимаешь, инъекции мышьяка будут действовать быстрее таким образом»[970][971].

Через несколько дней они все вместе отметили двадцатилетие Ольги, но в последнее время она редко бывала во флигеле, а когда ходила туда, как она сказала отцу, то «ничего не делала, просто сидела с ними. Но они все еще заставляют меня много лежать». Ей не нравились ежедневные инъекции мышьяка, которые делал ей доктор Боткин: «От меня немного попахивает чесноком, что неприятно»[972][973]. Независимо от того, что она думала в это время в глубине души, Ольга, как и ее сестры, стоически принимала свой жребий. Как‑то вечером у них во дворце была в гостях коллега по госпиталю, медсестра Биби. Ольга и Татьяна тогда переодевались к ужину и выбирали украшения. «Жаль только, что никто не может на меня в таком виде полюбоваться, — пошутила Ольга, — только папа!» Сказала она это, как передавала Биби Валентине, совершенно без всякой рисовки. «Раз, два — и волосы причесаны (хоть никакой прически, как таковой, нет), и она даже не взглянула на себя в зеркало». Это было характерно для Ольги — не проявлять интереса к своей внешности и не беспокоиться о том, в каком виде она появится на людях. Когда Ольга часами лежала дома, чувствуя себя плохо, горничная Нюта принесла ей грампластинку «Прощай, Лу‑Лу». «Без сомнения, отголосок того, что она могла встретить в госпитале, — написала Валентина в своем дневнике, возможно, намекая на песни, которые пели там офицеры, друзья Ольги. — Как печально, что бедные дети вынуждены жить в этой золотой клетке»[974].

Когда Ольга наконец смогла, она вернулась во флигель, у нее теперь было гораздо меньше обязанностей: в основном мерить температуру, выписывать рецепты и дезинфицировать постельное белье. Львиную долю перевязок теперь каждое утро выполняла Татьяна, которая также делала инъекции и помогала Гедройц на операциях. Валентине и Татьяне недавно пришлось обрабатывать особенно тяжелое гангренозное ранение, где требовалась срочная ампутация. Валентина бросилась готовить новокаин, а Татьяна тем временем без всяких дополнительных инструкций собрала все инструменты, подготовила операционный стол и перевязочный материал. Во время операции из раны откачали немало отвратительно пахнущего гноя, на этот раз даже Валентину затошнило. «Но Татьяну Николаевну это не смутило, она лишь вздрагивала при стонах больного и густо краснела». Она вернулась в больницу в девять, чтобы провести с Ольгой вечернюю стерилизацию инструментов, и пошла проведать этого пациента в десять, как раз перед уходом. К сожалению, ночью ему стало хуже, и он умер[975].