По ком звонит колокол - Эрнест Хемингуэй

Нет, ответил он сам себе. Ты ничего не имеешь права забывать.Ты не имеешь права закрывать глаза на что-либо и не имеешь права забыватьчто-либо, или смягчать что-либо, или искажать.

Замолчи, сказал он себе самому. Ты становишься слишкомнапыщенным.

Или обманывать себя в чем-либо, продолжал он возражать самсебе.

Ладно, сказал он себе самому. Спасибо за добрые советы, ну,а Марию мне можно любить?

Да, ответил он сам себе.

Даже если предположить, что в чисто материалистическойконцепции общества нет места таким вещам, как любовь?

С каких это пор у тебя завелись такие концепции, спросил онсам себя. Нет их у тебя. И быть не может. Ты не настоящий марксист, и ты этознаешь. Ты просто веришь в Свободу, Равенство и Братство, Ты веришь в Жизнь,Свободу и Право на Счастье. И не вдавайся в диалектику. Это для кого-нибудь, ноне для тебя. Ты должен знать это настолько, чтобы не быть сосунком. Ты отмногого временно отказался, для того чтобы выиграть войну. И если война будетпроиграна, все это пропадет впустую.

Но потом ты сможешь отбросить то, во что ты не веришь. Естьнемало такого, во что ты не веришь, и немало такого, во что ты веришь.

И еще одно. Никогда не потешайся над любовью. Просто естьлюди, которым так никогда и не выпадает счастья узнать, что это такое. Ты тожераньше не знал, а теперь узнал. То, что у тебя с Марией, все равно, продлитсяли это полтора дня или многие годы, останется самым главным, что только можетслучиться в жизни человека. Всегда будут люди, которые утверждают, что этогонет, потому что им не пришлось испытать что-либо подобное. Но я говорю тебе,что это существует и что ты это теперь узнал, и в этом твое счастье, даже еслитебе придется умереть завтра.

Хватит разговоров о смерти, сказал он сам себе. У нас такихразговоров не ведут. Такие разговоры ведут наши друзья анархисты. Как толькостановится совсем плохо, им всегда приходит на ум лишь одно: поджечь что-нибудьи умереть. Странный все-таки ход мыслей. Очень странный. Ну что ж, приятель,видно, сегодняшний день так и пройдет, сказал он сам себе. Скоро три часа,недалеко и до обеда. Там, у Глухого, все еще постреливают, значит, вернеевсего, они окружили его и ждут подкрепления. Хотя им ведь тоже надо торопиться,чтобы покончить до наступления темноты.

Что все-таки делается там, у Глухого? То же, что будетделаться и у нас, дайте только срок. Думаю, что там сейчас не очень-то весело.Мы здорово подвели его, Глухого, этой затеей с лошадьми. Как это говоритсяпо-испански? Un callejon sin salida. Тупик. Мне кажется, я бы мог с этим справиться.Взять да сделать, а дальше все очень просто. Но как приятно, должно быть,участвовать в такой войне, в которой можно сдаться, если тебя окружили. Estamoscopados. Мы окружены. Вот крик ужаса, который чаще всего слышится в эту войну.За этим криком обычно следует расстрел; и если только расстрел, можно считать,что тебе повезло. Глухому так не повезет. Так же как и нам, если придет нашчеред.

Было ровно три часа. Тут он услышал далекий, приглушенныйгул и, подняв голову, увидел самолеты.

Эль Сордо принимал бой на вершине высокого холма. Ему неочень нравился этот холм; когда он увидел его, то подумал, что он похож нашанкр. Но у него не было выбора, он высмотрел его еще издали и помчался к немуво весь опор, пригнувшись под тяжестью пулемета, мешок с гранатами на одномбоку, мешок с дисками на другом, ствол пулемета колотил по спине напрягавшуювсе силы лошадь, а сзади скакали Игнасио и Хоакин, то и дело останавливаясь истреляя, останавливаясь и стреляя, чтобы дать ему время добраться до места иустановить пулемет.

Тогда снег еще не сошел, тот самый снег, который погубил их,и когда в лошадь угодила пуля и она, тяжело, с присвистом дыша, в судорожныхусилиях пыталась одолеть последний подъем, обрызгивая этот снег горячей, яркойструей, Глухой соскочил, перекинул повод через плечо и, карабкаясь сам, потащиллошадь за собой. Он карабкался так быстро, как только мог с двумя тяжелымимешками на плечах, среди сыпавшихся кругом пуль, и наконец, подтянув лошадь загриву к себе, застрелил ее быстро, ловко и бережно, точно рассчитав место еепадения, так что она, рухнув головой вперед, завалила просвет между двумяскалами. Потом он приладил сзади пулемет так, чтобы стрелять через спинулошади, и расстрелял два диска один за другим; пулемет трещал, пустые гильзызарывались в снег, от шкуры, примятой накалившимся стволом, шел запах паленоговолоса, а он все стрелял по каждому, кто бы ни показался на склоне холма, чтобызаставить их отступить, и по спине у него все время бежал холодок от того, чтоон не знал, что делается позади. Когда последний из его пятерых людей взобралсяна вершину холма, холодок исчез, и он прекратил огонь, чтобы поберечьоставшиеся диски.

Еще две убитые лошади лежали на склоне и три — здесь, навершине холма. Вчера им удалось увести трех лошадей, но одна сорвалась иубежала утром, когда кто-то хотел вскочить на нее без седла при первой тревогев лагере.

Из пятерых людей, добравшихся до вершины холма, трое былиранены. Глухому одна пуля попала в мякоть ноги и две в левую руку. Его мучилажажда, раненая нога затекла, одна рана в руке нестерпимо ныла. Кроме того, унего сильно болела голова, и, лежа в ожидании самолетов, он вспомнил испанскуюшутку: «Hay que tomar la muerte como si fuera aspirina», что означает: «Смертьнужно принимать, как таблетку аспирина». Но вслух он эту шутку не повторил. Онусмехнулся где-то внутри сковывавшей голову боли, внутри тошноты, подступавшейк горлу, едва он шевелил рукой или оглядывался на то, что осталось от егоотряда.

Все пятеро расположились на вершине, как зубцы пятиконечнойзвезды. Коленями и руками они рыли землю и делали из глины и камней бугорки, закоторыми можно было спрятать голову и плечи. Потом, пользуясь этим прикрытием,они принялись соединять отдельные бугорки вместе. У восемнадцатилетнего Хоакинабыл стальной шлем, которым он рыл землю и набирал ее, чтобы передавать другим.

Этот шлем достался ему, когда взрывали эшелон. Он былпродырявлен пулей, и все смеялись над Хоакином за то, что он не бросил его. НоХоакин молотком разровнял зазубренные края отверстия, потом вогнал в негодеревянную пробку и отрезал торчавший кусок вровень с поверхностью шлема.

Когда началась стрельба, он с размаху нахлобучил шлем наголову с такой силой, что в голове у него зазвенело, как от удара меднойкастрюлей, и потом, когда лошадь под ним была убита, в этом последнем, свистомпуль, треском пуль, пеньем пуль подгоняемом беге, от которого сохло во рту,подгибались колени и перехватывало дыхание в груди, шлем давил его невероятнойтяжестью и точно железным обручем стягивал готовый расколоться лоб.