Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

если не даст — защекочут насмерть, от смеха или живот лопнет, или щёки. А встретят девушку — станут её кружить-уплясывать, или в воду затащат в танце, или насмерть закружат. Только детей они не трогают, разве что в ночь на Ивана и в полнолуния — тогда и ребёнка могут защекотать или в воду утянуть. У нас в лагере рассказывали ещё историю о лицеистке, которая ходила в поход и отошла ночью по малой нужде, а на обратном пути наткнулась на мавку. Та с ней взялась плясать, да не перетанцевала — так всю ночь девушка с утопленницей и прокружились. Наутро лицеистку нашли — на рассвете, когда мавка сбежала, девчонка от усталости упала в обморок и потом ещё несколько дней не могла ходить, разбила себе все ноги. Некоторые уточняли, что девушка была цыганкой — они, известно, кого хочешь перепляшут, хоть чёрта лысого. После Вуковара я почти готова поверить в эту историю.

Чтобы не переломать ноги, я оставила сапоги под крыльцом и теперь нащупываю ступнями неровности земли и корни деревьев. Кристо идёт впереди, галантно отводя передо мной ветки. От того, что мы чуть пригибаем головы, оберегая глаза, может показаться, что мы крадёмся.

— Кристо, — шепчу я, — а вы на Ивана сбегали в лес?

— Мавок смотреть? Ага.

— И что, видали?

— Вроде того. Бродили, бродили раз и расцепились. Мы с дружком вышли на берег речушки, а там на нас из воды во-о-о-от такими страшными глазами девка смотрит. Красивая. Мы на неё таращимся, с места сдвинуться не можем — сейчас, думаем, ещё мавки вынырнут и утащат нас. Всё, конец, сложили головы младые! А она нас смотрит, и глаза такие — у-у-у… А потом я гляжу — на берегу одежда лежит и бельё женское. Это просто туристка какая-то голая купалась. Нам уже по тринадцать лет было, она и смутилась нас.

Я хихикнула.

— Только не говори, что вы украли её одежду.

— А что смешного-то?! Пришлось бы девке идти голышом к своим, кто-нибудь бы заметил, и вообще…

— Да, ничего смешного, извини.

— Передо мной-то чего извиняться?

— Ну, так…

Мы вышли на полянку. Луну не было видно за кронами — она шла к закату. Небо с одной стороны начало уже беднеть. Предрассветный лес выглядел особенно мрачно — почему-то перед самым рассветом всегда мрачнее и страшнее, чем просто ночью. Я закидываю голову, чтобы вой шёл по прямой — кажется, что иначе он застрянет в горле, на повороте, по пути из живота к небу. Знакомое чувство опустошения, освобождения, растворения наполняет меня с каждой секундой завывания. Сладостно всё — и дрожание связок, и вибрация нёба, и напряжённость приподнятого языка и расширенного звуком горла. От собственного воя звенит в ушах — но и это хорошо. Рядом октавой ниже вторит Кристо — наши искажённые, незнакомые голоса сплетаются, как сплетались пальцы, когда он вёл меня за руку по ночной Югославии. До чего хорошо! Я наслаждаюсь истекающим, взмывающим, бьющим из меня звуком, его плотностью, его вольностью и силой. Чем дальше, тем больше кружится голова; сила, воля, беспричинная радость переполняют меня. Взвизгнув, я обрываю вой и вдруг срываюсь с места: бегу! Всё мелькает перед глазами, под пятками мокро от росы, ноги попадают в какие-то ямки, в петли сцепившейся травы, которая тут же рвётся, вдавливают в землю тонкие гибкие и твёрдые сырые прутики, потом на торчащие из утоптанной широкой тропки древесные корни, всё вокруг несётся, мелькает, выскакивает, исчезает. В ушах стучит кровь — бежать здесь, во весь опор, во все силы, почти то же самое, что танцевать.

Вдруг земля словно вылетает из-под ног. Нет, она просто круто опускается, и я скольжу сначала на пятках, а потом и на заду, по мокрой траве. Мой спуск останавливают кусты. Над головой я слышу прерывистый, задыхающийся смех Кристо.

— Ну, ты даёшь! Не «волк», а олень какой-то!

Я сижу на склоне небольшого лесного овражка. Если бы не кусты, я бы въехала в большую лужу на дне. Мысль об этом кажется мне ужасно забавной — мой смех такой же хриплый и прерывистый, как у Кристо. Я запрокидываю голову, чтобы взглянуть ему в лицо, но сейчас это всего лишь тёмное пятно, только поблескивают глаза и зубы.

Кристо помогает мне выбраться и мы идём к его домику. Мне пора возвращаться в моё временное логово.

Через две недели — всё ещё никаких результатов. Ожидание начинает раздражать меня.

— Может быть, ты что-то не так делаешь, — говорю я Кристо.

— Я делаю то, что ты предложила.

— А я не говорю, что ты делаешь «не то», я говорю, что ты делаешь это «не так». Чёрт, я должна это увидеть сама.

— Это опасно! Даже с твоим городским костюмом и с косичками твоё лицо всё равно бросается в глаза.

— Значит, надо сделать так, чтобы рассмотреть его было трудно.

Я решительно хватаюсь за кухонный нож.

— Ты собираешься себя изуродовать? — с неприятным интересом спрашивает «волк». Я сердито сверкаю на него глазами и обрезаю несколько серых прядей на уровне подбородка, превращая их в очень длинную чёлку. До ритуала я и так носила чёлочку, но за время беспамятства меня ни разу не стригли, так что она слилась с остальными волосами. Теперь я почти вернулась к былому образу: примерно настолько чёлка отросила, когда я встретила Батори в Коварне. Разделив пряди так, чтобы наружу выглядывал правый глаз, я торжествующе гляжу на Кристо:

— Вуаля! Осталось заплести косички, и можно идти.

— Но сейчас только пять часов дня.

— Когда заплетём, станет позже. Гораздо позже, — я сую ему в руки гребешок и жестяную миску, в которой я храню крошечные зажимы для волос. — У тебя получится ровнее, а значит, неприметнее, чем у меня. И старайся не делать их слишком толстыми, иначе маскировка просто не удастся. А на слишком тонких не будут держаться зажимы.

— Спокойно. Наш лагерь юных следопытов был с конно-спортивной специализацией. У меня была белая кобыла по имени Шонхайт, я переплетал ей гриву каждые три дня. И на качество она никогда не жаловалась.

В намеченный клуб — один из любимых «волками» — мы входим не вместе: сначала Кристо, а через несколько минут я. Он устраивается у барной стойки, а я присаживаюсь на один из многочисленных диванчиков у стенок. Вообще вычислять заведения, в которых любят отдохнуть «волки», нетрудно: в них запрещено курение в общем зале. Мы, как и вампиры, ненавидим и с трудом переносим вонючий табачный дым. Надо же,