Набоб - Ирэн Фрэн

— Ты любишь только власть. Соблазняешь и властвуешь. Похоже, в тебе есть сила, ваджра. Но у меня она тоже есть. И я не поеду с тобой.

По щеке Сарасвати скатилась слеза.

— Это правда, в тебе есть сила. И все же я надеялась, что удержу тебя, даже подсыпала тебе наркотики.

— Я так и знал! — усмехнулся он. — Ты можешь относиться к фиранги только с презрением!

Она вытерла слезы краем своего сари, распрямилась в паланкине и опять стала величественной, царственной.

— Нет, Мадек-джи, ты не был для меня фиранги, и я любила тебя не как чужестранца. Но теперь я хорошо понимаю, что на земле есть две человеческие расы, более несовместимые друг с другом, чем индийцы и люди из-за Черных Вод. Это мужчины и женщины!

— Но мы любили друг друга как мужчина и женщина, и как любили! — воскликнул Мадек. В это мгновение он почувствовал, что в нем опять поднимается желание не сопротивляться ей больше, отдаться на ее милость, стать навеки ее рабом, ее слугой, ее марионеткой. Тогда он отвернулся и приказал погонщику поторопить слона:

— Быстрей, быстрей…

Слон двинулся вперед мелкой рысью, и скоро скалы, защищающие озеро, заслонили от него образ Сарасвати.

«Пусть она живет, пусть отомстит! — подумал он. — У нее есть сила, она преодолеет горы, даже муссон не посмеет тронуть ее».

Сначала ему приходилось делать над собой усилие, и слова, которые он повторял сам себе, звучали неубедительно. Но постепенно пришло успокоение. Он был один. Один и свободен. Какое-то время он тревожился за нее, опасался дорог, кишащих разбойниками, разливающихся рек. «Но нет, — сказал он себе наконец. — У нее в свите есть слуги. И у нее есть ваджра…»

* * *

Он совсем успокоился, когда добрался до берега озера. Дворец мерцал в полуденном солнце. Скопления гиацинтов прибились к набережной, и рядом с ними на воде покачивалась лодка, в которой этим утром они отплыли в Годх. Драгоценность, этот дворец был драгоценностью. Ему вспомнилась сцена в комнате с павлином и обещание раджи. Почему он раньше не подумал об этом? Сарасвати и вправду заслонила собой весь горизонт и не давала думать ни о чем из того, что не было связано с ней.

«Годх пережил две осады, — сказал тогда раджа, — при третьей он падет; дворец на озере разграбят…»

Вот в этом он ошибся. Врагу не хватило времени, чтобы ограбить это место, столь любимое Бхавани. Он, должно быть, предчувствовал, что скоро умрет.

«…Если ты вернешься, то одно из двух: либо Годх будет еще стоять, прекрасный и спокойный, каким ты его видел. Либо он станет рабом, будет мертв, уничтожен, ограблен. В первом случае, здесь буду я, или мой сын, или сыновья моих сыновей. Твой бриллиант тоже будет здесь, он будет ждать тебя, живя своей невидимой жизнью. Если Годха больше не будет, тогда приди сюда, возьми камни, которые здесь найдешь, и отомсти за нашу честь».

Мадек остановил погонщика и спрыгнул со слона; минуту спустя он плыл в лодке, лавируя среди водных растений. Отомстить за честь Годха. Разбить англичан, этих фиранги в красных камзолах, как их называют индийцы.

«Сарасвати…» — Он прошептал ее имя и задумался. Ее отъезд был актом мести и власти одновременно. Он не подчинился этой мистической власти после того, что увидел: к крови своего сына, к крови своих подруг по зенане, к крови знатных воинов и солдат она добавила кровь несчастной лани, которую принесла в жертву Кали.

«Ты — фиранги, ты не сможешь понять…»

Но он понял. Слишком хорошо понял. Она хотела дополнить уничтожение своего народа более общим разрушением, более мощной, новой катастрофой: «Кали, теперь я принадлежу только ей!» А как же любовь, жизнь для двоих, дарение, забвение себя? Во имя ее самой, во имя той, какой она была раньше, он решил расстаться с ней. Все произошло так просто, логично, почти естественно. Она верит, что кровь возродит землю, и в ее глазах появилось это дикое пламя, которое — он больше не скрывал этого от себя — ему приходилось видеть только в глазах Угрюма. Сам он не из таких людей. Сейчас он еще мог бы вернуться, догнать ее, сказать: прости меня, мне не нужно ничего, кроме тебя, кроме мести за Годх, кроме уничтожения англичан…

Теперь он понимал, что существует много способов вести войну, сеять смерть; один из них — ради того, чтобы защитить что-либо, другой — ради того, чтобы пролить кровь, ради разрушения самого по себе, ради утоления тайной, внутренней, бесконечной жажды власти, ради вечного танца, воплощающего желание убивать. «Кали! Кали!» — так ведь кричала царица…

Когда он вошел во дворец, ему вспомнилась их ночь. Разве присутствие чудовищной богини не было явным уже тогда, разве не ощущал он его в своих тяжелых наркотических снах? Он вздохнул. Здесь было чисто, спокойно. Раджа ошибся; здесь не было ни крови, ни трупов, разве что в покинутой ими комнате остался беспорядок после ночи любви. Мадек почти удивился этому. И вместе с тем приносимый ветром из Годха запах смерти становился все более явственным. Надо торопиться, осталось мало времени.

Какое-то время он задумчиво блуждал по коридорам. Она опоила его наркотиком, она сама сказала: «Я думала, что сумею тебя удержать…» Значит, он все-таки был ей чужим? Фиранги…

С этого мгновения он утвердился в мысли, что она действительно любила его, и почувствовал себя почти счастливым. Он легко нашел комнату, где они ласкали друг друга, ему показалось, что сейчас опять зазвучит рага муссона. Слабый запах духов царицы все еще витал в воздухе, и этот аромат сам собой вызывал в памяти музыку. Он понял, что все еще желает ее. Одно из ее сари лежало скомканное на подушке. Он хотел взять его. «Нет, — остановил он себя, — ничего, напоминающего о ней. Никаких ее украшений, ни одной ниточки от ее платья. Пусть все останется только в воспоминаниях, в том уголке памяти, в котором мы будем всегда вдвоем».

Он был спокоен. Он ходил по коридорам, разыскивая комнату с павлином. Прежде чем войти в нее, он хотел навечно запечатлеть в памяти это место. О чем мечтали и печалились здесь служанки? Кто был первый мужчина, занимавшийся здесь любовью? Какие пыльные ветры обдували этот мрамор, какие муссоны сглаживали углы этого каменного кружева? Кто был тот искусный садовник, что высаживал здесь ирисы и лотосы и оставил дикую пальму расти возле самого бассейна? Чьи дети были зачаты на этих тростниковых циновках? Какие бенгальские огни сверкали на эспланаде?

Сарасвати постепенно переставала быть мерилом мира. «Она уже давно стала другой», — сказал он себе. Другой, и он тоже с сегодняшнего дня начинает новую жизнь.

Пора строить. Теперь уже пора. Сколько ему лет? Страсть подавила в нем ощущение времени; сколько прошло месяцев, дней, недель, — он не мог бы ответить, он считал только муссоны или ночи полнолуния, когда его еще сильнее подавляли одиночество и желание. С этим покончено. Скоро он опять вспомнит о временах года, о зиме и весне; он позабудет огонь страсти, пожирающий ночи, заставляющий блекнуть самые ясные рассветы, делающий еще более утомительными жаркие полдни, губящий умиротворение при заходе солнца. Он больше не станет ждать Сарасвати, и пусть будет так, даже если жизнь, став спокойнее, покажется пустой.