Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

Дмитрий Быков

Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель?

Лекция 20.06.2016. Лекторий «Прямая Речь»

Здравствуйте, дорогие друзья. Я счастлив вас видеть, невзирая на летний сезон. Мы вынуждены сегодня очень коротко, потому что все хотят футбол.[1] Поэтому я знаю уже, что краткость, может быть, таланту, она, конечно, не сестра, но гонорару лучшая подруга, поэтому мы будем укладываться в час. Никакой Гребенщиков не стоит Уэльса.

Важно другое. Когда мы планировали очередной курс лекций, как всегда, «Прямая речь» требует от меня только одного, чтобы там были знаковые имена, способные собрать аудиторию. Я сгоряча ляпнул: «Гребенщиков», поскольку как раз в это время писал предисловие к его книжке, вот этой самой.[2] Составитель этой книжки здесь сегодня присутствует, Наташа,[3] я Вас приветствую, мы потом отдельно еще ей поаплодируем. И, значит, так получилось, что прежде чем я начал думать о Гребенщикове, уже я это сказал, и пути обратного у меня уже не было. Дальше пришлось всерьёз гребенщиковскую поэтику анализировать. Как вы понимаете, это не так просто. Гребенщиков ускользает. И одно несомненно, что, если бы он сейчас здесь был среди нас, это сделало бы нас счастливыми. Это не порадовало бы нас… Да, конечно, может быть, он здесь, я не знаю.

Это не порадовало бы нас в обычном пошлом смысле прикосновения к знаменитости, возможность сделать с ним селфи, как называется одна из его самых отчаянных песен. В общем, это нас порадовало бы в каком-то другом смысле. И я даже могу сказать в каком. Не то, чтобы мы, общаясь с Гребенщиковым, приобщаемся к чему-то бесспорно великому. Нет. Мы видим в лице Гребенщикова оправдание и украшение нашей жизни.

Оправдание и украшение в самом буквальном смысле, потому что Гребенщиков красиво и, к тому же, очень гармонично говорит о том, в чём все мы живём. Я заметил, что судить о поэте проще всего по его поклонникам. Вот, например, есть прекрасный поэт Михаил Щербаков, и невозможно не признать того, что из людей, пишущих сегодня песни, то есть нерасторжимые словесно-музыкальные единства, он, безусловно, самый утончённый и, может быть, самый ненавязчивый и самый гуманный.

Но поклонники Щербакова, в массе своей, я не боюсь об этом сказать, люди необычайно противные, люди колоссального самомнения. Они, чувствуя, что они находятся как бы на переднем крае современной мысли и современной поэзии, начинают страшно себя за это уважать. Хотя ничего особенно сложного и утончённого в Щербакове нет. Он просто хороший поэт.

Люди, которые являются, например, поклонниками Бориса Рыжего, это люди довольно милые. И в них нет вот этого безумного самомнения. Другое дело, что в них есть некоторые культы ранней гибели и патологической саморастраты.

Поклонники Иосифа Бродского в массе свои люди отвратительные. Именно поэтому у него так много поклонников. Потому что, как мы знаем, плохого всегда очень много. И он великолепно выражает те состояния, в которых мы себя очень любим. Например, состояние беспричинной и неконтролируемой злости на весь мир. Это, ну, вот: «обмакивает острое перо и медленно выводит “ненавижу”». Мы очень любим себя в этом состоянии, мы как бы выдавливаем прыщ, когда об этом читаем. А вот поклонники Гребенщикова — это люди необычайно приятные.

И вот почему это так? Это отдельная тема для размышлений. Может быть потому, что Гребенщиков, несмотря ни на что, самоироничен. А может быть потому, что состояние лирического героя Гребенщикова — это, чаще всего, состояние вины. В прошлом он был прекрасен, в будущем, скорее всего, тоже. А в настоящем его или очень сильно колбасит, или у него страшные похмелья. То есть мы любим Гребенщикова за его смирение.

Как замечательно сформулировала Валерия Жарова: «Гребенщиков — это русский православный в том идеальном смысле, которого мы никогда не видели, но все интуитивно чувствуем». Это воистину так. Если подходить, наконец, к поэтике Гребенщикова достаточно серьёзно, я сразу же заявлю свой главный тезис, у нас мало времени до футбола. Главный тезис очень прост. Гребенщиков — это гениальный оправдатель и украшатель русского рабства.

Гениальный, по сути дела, носитель этого рабства и поэтизатор его. Он первый в русской литературной традиции, кто сумел рассмотреть рабство не как трагическое, а как возвышающее состояние. И вот о приметах этого мы сейчас будем говорить.

Прежде всего, учитывая вот эту вечную, часто мной упоминаемую традицию разделения всех поэтов на риттеров и трансляторов. Иными словами, на тех, кто высказывает собственные мысли, и на тех, кто транслирует нечто, носящееся в воздухе. Они же, трансляторы, всегда привлекательнее, потому что в их тексты проще вчитать себя. Высоцкий, например, классический риттер, он предлагает нам побыть то лётчиком-истребителем, то шахтёром, то кораблём, а Окуджава предлагает нам побыть Окуджавой, и это гораздо привлекательнее. Мы легко подставляем себя на место лирического героя.

Поэт-транслятор, он абсолютно убран из текста, там его самого нет. Он может быть любым, именно поэтому Окуджаву или Блока так просто представить себе обладателями совершенно другой внешности. Вот когда-то мы с моим спокойным другом Серёжей Козновым писали такой цикл альтернативной истории русской литературы, где Блок был роскошный, высокого роста, полноватый мужчина, кучерявый, с большой чёрной бородой, с окладистым басом таким. И когда он читал свои стихи, то земно кланялся, помахивая рукой, и читал всегда очень густо, окая сильно. Можно представить такого Блока? Элементарно, абсолютно. Блок может быть любым. Блок может быть маленьким книжным евреем, а может быть роскошным золотоволосым розовым красавцем, каким он и был. А может быть Григорием Ефимовичем Распутиным. Это совершенно не важно. Блок мог обладать любой внешностью. И именно поэтому для меня было таким шоком услышать его голос. Подумать, что у Блока был голос. Но когда я, наконец, услышал его, я понял, что этот голос мог бы с лёгкостью принадлежать любому человеку. Это поэтический голос вообще. И от блоковского там только вздрагивание. Вот Гребенщикова тоже можно было представить абсолютно любым. Да, кстати, обратите внимание, он любым и был. Давайте вспомним раннего БГ, вот этого прозрачноокого, серебристого ленинградского красавца, действительно классического красавца, эталон русской мужской красоты.

Вспомним бритого наголо БГ с необычайно длинной козлиной бородкой. Когда я спросил его, зачем нужна такая длинная борода, он абсолютно серьёзно, в своей манере ответил: «На Востоке уважают человека, у которого чего-нибудь много». И это действительно так. Меня, он, разумеется, тоже этим слегка уязвил, разумея живот. Вы знаете, что люди с большими животами на Востоке всегда считаются символом благоденствия, и похлопать его по этому животу значит обеспечить себе благо на весь год. А вот для Гребенщикова, видимо, таким символом блага была большая козлиная борода.

Впоследствии мы видели уже совершенно другого БГ: БГ в бандане; БГ тоже достаточно толстого; брутального БГ времён альбома «Соль». А видели его, тоже поразительно легко меняющим имидж, тонким, звонким, прозрачным, в тёмных очках по понятным причинам. Но при этом БГ меняется совершенно протеистически. Он может быть абсолютно любым и абсолютно любым голосом петь.

Он может петь хриплым баритоном, может высочайшим фальцетом, может почти женским голосом, и при всём при этом это безусловно Гребенщиков. Вот эта протеичность абсолютно легко входит в образ поэта-транслятора. Что касается главного приёма поэтики транслятора, он, как правило, размывает несколько строчек и даже большую часть строчек для того, чтобы на их фоне, как вот алмаз на фольге, особенно ярко заблистали 2−3 совершенно точных и предельно конкретных.

Но в этом смысле как раз самый классический пример это «Селфи», песня полной лирической размытости, в финале которой раздаются слова:

Передайте в Министерство путей сообщения,

Этот рейс подходит к концу.

Одна деталь — «Министерство путей сообщения», привязывает текст ко времени, к месту и к настроению. Ну и, собственно говоря, можно цитировать бесконечно много, и мы всегда будем находить у Гребенщикова эти точные приметы времени,