Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

впаянные в абсолютно прозрачный лёд размытых слов.

Но здесь есть одна принципиальная разница, о которой самое время сказать, поскольку это главный, фирменный приём поэтики БГ. Ну, к вопросу поэтики БГ, она вообще, ещё раз говорю, довольно-таки легко имитируется, но трудно описывается. Когда-то я, беря интервью Гребенщикова, а я делал это много раз, слава тебе, Господи, позволил себе дерзость. Я сказал, знаете, вот очень же легко писать под вас, на самом деле. Вот я перед тем, как идти к вам, зашёл в столовую. И подруге сказал: «Ты можешь взять борщ, если ты хочешь взять борщ». И это чистый Гребенщиков. Тут сразу масса двусмысленностей. Борщ вырастает до достаточно разнообразного символа. Можно вчитать туда любые идеи. Но важно, важно произнести это вибрирующим голосом, как если бы речь шла о чём-то весьма принципиальном.

Гребенщиков не обиделся. Он посмотрел на меня загадочными лидийскими глазами и сказал: «Но ведь если начинаешь петь, как я, то начинаешь и жить, как я, а это вынесет не каждый». Это удивительный, изящный ответ.

Поэтика Гребенщикова легко имитируется, но трудно описывается. Её генезис труден. Мы сейчас с этим разберёмся, и вы увидите, с какой виртуозной лёгкостью, думая над этим, неделю, я всё-таки наконец научился это делать.

Проблема Гребенщикова отчасти сформулирована и довольно точно, Давидом Самойловым, который описывал поэтику Окуджавы. Он сказал: «Слово Окуджавы не точно, точно его состояние». И вот таким же примерно макаром можно описать всю поэтическую стратегию любого транслятора. «Слово размыто, — как сказал Николай Богомолов, — слово Окуджавы мерцает, Окуджава размыл слово». Он какой своего рода антиакмеист. Но состояние, в котором он находится, абсолютно точно. Гребенщиковский случай ровно противоположный. Слово Гребенщикова всегда предельно точно, плакатно конкретно, афористично. Вот Окуджава с трудом расходится на афоризмы, потому что Окуджава это про всё. Гребенщиков предельно конкретен в словах. А вот состояние, которое за этим стоит, очень трудно описать.

Это наше состояние, в котором мы живём. Мы Гребенщикова за это любим. Это состояние очень неприятное, но при этом внушающее нам огромное самоуважение. И я бы рискнул сказать, что состояние Гребенщикова — это состояние русское. Самое удивительное при этом то, что самый неудачный, по-моему, альбом Гребенщикова с одной гениальной песней «Волки и вороны» — это именно Русский альбом. Гребенщиков как раз, когда он хочет быть русским, он становится Бобом Диланом законченным или, допустим, Харрисоном — кем угодно. Но когда он не прилагает к этому никаких усилий, он абсолютно органично и реально русский.

Что же это за сложное состояние, которое стоит за гребенщиковскими афоризмами? Абсолютно разное. Вот то, как он делает свои афоризмы, мы сейчас проследим. Вот возьмём классическую песню «500», чрезвычайно удобную для цитирования.

Пятьсот песен — и нечего петь,

Небо обращается в запертую клеть.

Те же старые слова в новом шрифте.

Комический куплет для падающих в лифте.

По улицам провинции метёт суховей,

Моя Родина, как свинья, жрёт своих сыновей.  

/И опять-таки неважно, что про Родину, которая жрёт сыновей, сказал на самом деле первым Джойс, но он рассказал про Ирландию, а у нас такое сказать, особенно в наши времена, это всё-таки серьёзный акт гражданского неповиновения./

С неумолимостью сверхзвуковой дрели

Руки в перчатках качают колыбель.

Свечи запалены с обоих концов,

Мёртвые хоронят своих мертвецов.

Хэй, кто-нибудь помнит, кто висит на кресте?

Праведников колбасит, как братву на кислоте.

Каждый раз, когда мне говорят, что мы — вместе,

Я помню — больше всего денег приносит груз 200.

У жёлтой подводной лодки мумии в рубке.

Колесо смеха обнаруживает свойства мясорубки.

Патриотизм, значит, просто "убей иноверца".

/Но это уже совсем газета, да?/

Эта трещина проходит через моё сердце.

В мутной воде не видно концов.

Мёртвые хоронят своих мертвецов.

Я чувствую себя, как негатив на свету.

Сухая ярость сердца, вкус железа во рту.

Наше счастье изготовлено в Гонконге и Польше,

/Польша, конечно, только для рифмы./

Ни одно имя не подходит нам больше.

В каждом юном бутоне часовой механизм,

Мы движемся вниз по лестнице, ведущей вниз,

/Вот это, пожалуй, лучшая строчка во всей песне./

Связанная птица не может быть певчей,

Падающим в лифте с каждой секундой становится всё легче.

Собаки захлебнулись от воя,

Нас учили не жить, нас учили умирать стоя,

Знаешь, в эту игру могут играть двое.

Последняя строчка, как раз замечательный пример несколько коанской размытости, но, если мы вспомним, что нас всегда учили любви как главной панацеи, окажется, что эта строчка в общем достаточно фельетонна тоже. Она доказывает, что никакая любовь ни от чего не спасает, и как один гибнет в этой игре, так и двое, обнявшись, могут ехать в падающем лифте, и всё будет то же самое. Так вот, каждая строчка абсолютно прицельно, фельетонно точна, особенно про связанную птицу, всё достаточно тривиально, но вот то состояние, которое за этим стоит, оно не совсем понятно.

Это именно состояние человека, который едет в падающем лифте, всё про себя понимает, и тем не менее с каждой секундой ему становится легче. Мы находим у Гребенщикова массу слов, массу песен, в которых всегда лирическому герою становится легче. Он испытывает колоссальное облегчение. При этом он прекрасно понимает, какова будет финальная точка его, скажем так, исторического пути. Вот это амбивалентное, простите за грубое слово, это постоянное состояние Гребенщикова, это и есть состояние, которое сам он исчерпывающе охарактеризовал, как древнерусская тоска.

Сам он много раз говорил, что позаимствовал это у Лихачёва, ну, что, естественно, для Ленинградца, но как-то так получилось, что, зная более-менее лихачёвские труды, я нигде этой формулы не нашёл. Что такое древнерусская тоска? Если мы поймём это, мы поймём то состояние, в котором живёт, работает Гребенщиков, в которое он погружает своих героев.

Это, безусловно, состояние угнетённости, потому что мы прекрасно понимаем, в какой степени мы подавлены и в какой степени мы рабы, но странным образом из этого состояния мы научились извлекать, по слову Лермонтова, лучший сок. Мы научились из этого состояния делать лирические взлёты. Когда-то Жолковский охарактеризовал главную установку Окуджавы как синтез военных и пацифистских принципов. Да, я пацифист, но я обязан быть за это, как солдат — убить на войне. Я ненавижу воинский долг, но я этот долг исполняю. «Трёхлинеечки четырёжды проклятые/ бережём, как законных своих», но мы обязаны это делать. Ну, иными словами: «Я, ниже подписавшийся, ненавижу слова», и, тем не менее… А «полковник Антон Севастьянович ненавидит шаг строевой». То есть, это ненависть к долгу и выполнение долга. Это чрезвычайно точно заданные координаты всего лирического мира Окуджава.

Вот так он умудрился в одном абзаце огромный поэтический мир Окуджава интерпретировать для нас. Лирическое пространство Гребенщикова тоже интерпретируется довольно просто, и сейчас будет интерпретировано в одном абзаце.

Это абсолютная апология, абсолютное восхваление рабского состояния, путь из которого гораздо ближе ведёт к небесам, нежели из состояния гордыни свободного человека. Всё это выражено в двух строчках:

Нигде нет неба ниже, чем здесь,

Нигде нет неба ближе, чем здесь.

Это, конечно, позиция вынужденная, и я понимаю, почему она вынужденная. Он это делает не для