Борис Гребенщиков: навигатор или истребитель? - Дмитрий Львович Быков

того, чтобы мы его за это любили, не для того, чтобы мы больше скачивали песен «Аквариума», больше их пели, больше платили за гастроли, нет, это позиция человека, который вынужден примиряться с собственным состоянием. Ну так вышло, что гениальный человек, а я думаю, что в гениальности БГ не сомневаются даже самые его заядлые оппоненты, даже Кинчев, что подбешивает его особенно, я думаю, гениальный человек должен как-то примирить себя со своим состоянием.

Единственный способ примирить себя с ним, это внушить себе, что из этого состояния самый близкий путь к Богу. Ну, русская литература выдумала это довольно давно. Ещё Лев Лосев, описывая всю метафизику Достоевского, говорил:

Помню родину русского Бога,

Уголок на подгнившем кресте

И какая сквозит безнадёга

В рабской, бедной его красоте.

В этом есть, конечно, безнадёга, в этом есть гнильца, но ничего не поделаешь. В этом есть и высочайшие духовные взлёты. Ну, ещё более раннее сочинение БГ «Сны о чём-то большем», а ещё раньше «Я инженер на сотню рублей» задают, в общем, ту же парадигму отношения к себе. Да, «я инженер на сотню рублей, …я до сих пор не знаю, чего я хочу». Да, «я знаю всё, что есть, … но разве я могу?» Самая точная автохарактеристика.

Но, тем не менее, я вижу очень хорошие сны, и очень может быть, что в другом состоянии я бы этих снов не увидел. Вот в этом заключается, собственно говоря, главная позиция лирического героя БГ — это тоска от своего положения, упоение этой тоской, и в каком-то смысле – восхищение этой тоской. Разумеется, в ней присутствует строгое сознание того, что когда-то я был о-го-го, и когда-то я о-го-го ещё буду.

Собственно говоря, это и есть главная, опять-таки, позиция лирического героя, ну, например, Высоцкого, который от БГ бесконечно далёк именно потому, что всё-таки Высоцкий поэт мысли, а БГ поэт настроения, состояния, мысли у него есть взаимоисключающие абсолютно. Но и герой Высоцкого помнит, что когда-то мы были другими. А при этом он абсолютно уверен, что когда-то он ещё будет другим. Но просто у героя Высоцкого на месте этого героического прошлого всегда память о войне, когда он был себе равен. А на месте будущего — попадание в рай. Он почему-то абсолютно уверен, что его в рай возьмут. Вот именно такого, какой он есть.

У БГ совершенно нет этой уверенности, и больше того, его прошлое размыто, неконкретизировано. Мы знаем только, что:

Твой муж был похож на бога,

Но стал похожим на тень,

Теперь он просто не может

То, что раньше ему было лень.

Но это не потому, что он такой, а потому, что ему баба досталась плохая, или время другое, или, в общем, дурные обстоятельства в этом виноваты.

Когда-нибудь, когда он окончательно уйдёт под воду, а спуск под воду — это очень частая тема у Гребенщикова, «мы ушли под воду, и наше дыхание стало прибой». Когда-нибудь, когда он умрёт окончательно, он наконец станет совершенным, то есть хорошим. Впереди у всех нас смерть, и значит, мы станем, наконец, прекрасными. Хотя бы потому, что перестанем бояться. То есть никакой социальной конкретики ни в прошлом, ни в будущем нет. Есть просто ощущение, что наша природа лучше, чем наше состояние.

Вот, может быть, это поэтическая формула и определяет собой Гребенщикова как такового. Моя природа, моя душа, моё состояние, это вот моё истинное состояние, оно категорически отличается от моего нынешнего похмельного «Я». Кстати говоря, о теме хмеля, которая у Гребенщикова принципиально важна всегда. Многие спрашивают и его, и друг друга, и филологическую науку, каким образом у него соседствуют на одном альбоме песни «Все говорят, что пить нельзя, я говорю, что буду», а именно «Стаканы», и сразу следующая за ней «Мама, я не могу больше пить». Ну, на самом деле, ничего особенного в таком соседстве нет. Потому что вечером мы говорим «мечи стакана на стол», а утром «мама, я не могу больше пить» и «зачем я пил вчера так много». Но обе эти песни выражают в сущности одну и ту же проблему, а именно — алкогольную зависимость.

Совершенно неважно, люблю я водку или ненавижу её — она занимает в моём внутреннем мире огромное место. Я позиционирую себя по отношению к ней. А, собственно, как сказал Гребенщиков ещё в одном интервью: «Я до стакана водки и я после стакана водки — это два разных человека». И это совершенно точно. Но, зададим себе вопрос, а что, собственно, есть эта водка, по крайней мере, в мире Гребенщикова?

Водка — один из самых амбивалентных его символов, и, будем откровенны, у него, как и у Ерофеева, в частности, это мощный стимул для трансформации реальности. Больше того, это средство для трансформации реальности. Гребенщиков очень точно выражает парадигму русского застолья и, более того, идёт как бы по всей гамме этого застолья. У Гребенщикова все песни делятся на четыре категории. И сформулировать их очень приятно, поскольку, как бы проходя по этим четырём категориям, мы заново переживаем все четыре главных стадии застолья.

Первая стадия — это божественная лёгкость, снижение критичности, стадия эйфории и всеобщей любви. Эта стадия любви у Гребенщикова выражена во множестве песен, и надо сказать, что они самые слабые, потому что когда Гребенщиков говорит о том, что прекрасно, он всегда впадает в то самое состояние сниженной критичности.

Эйфория удаётся ему хуже всего. Это, как правило, вещи размытые, лишённые содержания, непересказуемые. Они очень хороши музыкально, иногда они божественно красивы, но при этом в них нет трагедии, в них нет второго дна. Водка делает человека одноплановым, как сформулировал тот же Жолковский, говоря об одном своём друге: «Когда он выпьет, он такой понятный».

Вот Гребенщиков понятный, когда он выпьет, он добрый в это время, он эйфоричный, и не зря, кстати, Кинчев однажды назвал именно эти его вещи фонтаном фальшивого света. Я не считаю, что этот свет фальшивый, и попробовал бы мне кто в этом состоянии сказать, что это фальшивое состояние, я сразу перешёл бы во вторую стадию опьянения. Но как раз Гребенщиков прекрасен тогда, когда его вещи двуплановы, когда наступает второе состояние. А второе состояние — это состояние неконтролируемой ярости.

Потому что логика здесь очень проста. Почему же я такой прекрасный — это где-то примерно после третьего стакана — так ужасно живу? Это очень чувствуется всегда. И песен полных ярости, полных дикой злобы, дикого отвращения к себе и к миру, у Гребенщикова много. Он рад иногда позволить себе это состояние. Видишь, с какой радостью он выходит из состояния несколько фальшивой эйфории для того, чтобы наконец сказать себе и людям то, что он о них думает.

В застолье российском эта фаза, как правило, характеризуется следующим. Сидят люди, которые только что клялись друг другу в любви, вдруг происходит внезапный переход, кто-то предлагает выпить, допустим, за Россию. И тут один из собеседников говорит, мразь, а ты знаешь, что такое Россия? После чего обычно следует или удар в нос, или несколько достаточно мрачных текстов, которые произносят, чтобы показать ему, гаду, что такое Россия.

В этом состоянии Победоносцев, который вообще, мне кажется, в эйфории никогда не был, сказал: «Россия — это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек, или Бурлак, или Максим Лесник». Вот это то состояние, в котором написана значительная часть русских стилизаций Гребенщикова, и эти стилизации удивительно точны. Надо вам сказать, что, ну, я человек давно не практикующий, к сожалению, но я очень хорошо ностальгически помню, как это было.

В этом состоянии очень чётко, как правило, понимаешь одну главную вещь, что какая-то подлинность — она вот в этом, что не нужно смотреть на мир так. В этом состоянии не нужно смотреть на мир… Не нужно смотреть на него глазами брошенной женщиной, глазами брошенной собаки, глазами