Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Сандос кивнул на манер Ракхати – коротко взмахнув вверх подбородком – и выставил вперед обе ладони, приглашая тем самым Карло подумать. – Возможно, я сумел бы выстрелить…

– Но отдача сломает механизмы ортезов, – продолжил за него Карло, – и вам станет еще хуже, чем прежде. Но вы, конечно, будете там под моей защитой… под моей и Нико.

Задиристые глаза подобрели самую малость.

– И вы полагаете, что преуспеете там, где Бог оставил меня?

Карло не отступал, подняв голову:

– Бог может оказаться всего лишь сказкой, а мне надлежит охранять капиталовложения. В любом случае в моей семье принято считать пули более надежным средством, чем молитву.

– Ну, хорошо, – проговорил Сандос, коротко и широко улыбнувшись всем лицом. – Хорошо. Почему нет? Мое общение с иллюзиями радости не принесло, но кто знает? Быть может, на короткое время ваша методика поможет нам обоим.

Удовлетворенный всем, что узнал, Карло кивнул Нико. Повернувшись к двери из тренировочного зала, он увидел стоящего в ней Джона Кандотти.

– Встревожился, Джанни? – небрежно бросил Карло, проходя мимо. Джон ответил яростным взглядом, и Карло с деланым испугом попятился, подняв обе руки. – Клянусь, я его пальцем не тронул.

– Итить твою, Карло.

– В любое время, – мурлыкнул Карло и вместе с Нико исчез за изгибом коридора.

Эмилио уже снова был на беговой дорожке.

– Ну почему? – обратившись к нему лицом, потребовал ответа Джон.

– Я же сказал тебе…

– Нет! Не надо! Я не про пилотирование катера! Я имею в виду все это. Почему ты сотрудничаешь с Карло? Почему ты помогаешь ему? Зачем ты учишь их языкам? Почему ты хочешь вернуться назад…

– «День и ночь остаются открытыми врата темного царства смерти, – процитировал Сандос, прячась за Вергилием, удивляясь тому, что можно не понимать этого, – …найти обратно путь к дневному свету, вот это труд, вот это работа…»

– Не надо, не пытайся отделаться от меня пустыми словами! – Джон щелкнул тумблером выключения беговой дорожки так внезапно, что Сандос споткнулся. – Черт побери, Эмилио, ты должен мне… ты должен хотя бы объяснить мне! Я хочу хотя бы просто понять тебя… – Он умолк, удивленный реакцией. «Накричи на меня, – подумал Джон, холодея, – но только не смотри подобным образом».

Наконец Сандос приказал своей дрожи прекратиться и заговорил, глядя на Джона взглядом столь жестким, голосом столь мягким, что слова его показались Кандотти злобным оскорблением.

– Твои родители состояли в браке? – спросил он.

– Да, – прошипел Джон.

– Друг с другом? – продолжил Сандос столь же едким тоном.

– Я не обязан выслушивать это дерьмо, – пробормотал Джон, однако пока он собирался шагнуть к двери, Эмилио повернулся и пинком захлопнул ее.

– Мои не состояли, – проговорил он.

Джон примерз к месту, и Эмилио посмотрел на него долгим взглядом.

– Вот тебе одно из моих первых воспоминаний: муж моей матери орет на меня за то, что я назвал его папи. Помню, я удивился: может, нужно звать его «папа». Или даже «падре»? Возможно, я стал лингвистом именно тогда… я тогда думал, что может существовать какое-то другое слово, которое мне следует применять! Я попытался произносить это слово по-разному, однако он еще более взбесился и за хитрожопость бросил меня через всю комнату. Обыкновенно он заканчивал тем, что начинал выколачивать пыль из моей матери – я знал, что каким-то образом был виноват в этом, но представления не имел о том, что сделал не так! Я все пытался понять, как следует говорить правильно. Ничто не помогало. – Эмилио умолк и отвернулся. – Кроме того, у меня был еще старший брат. Похоже, что я его просто бесил – все, что бы я ни делал, всегда оказывалось неправильно или плохо. A еще было так, что все замолкали, когда мы с матерью входили в лавку или просто проходили мимо на улице.

Эмилио вновь посмотрел на Джона:

– Ты знаешь, что означает слово «пута»?

Джон чуть заметно кивнул. «Шлюха».

– Я слышал его, когда мы с матерью вместе выходили из дома, от детей слышал. Понятно? От детей, пытавшихся продемонстрировать свою смелость и остроумие. А я не понимал тогда, конечно. Черт, сколько же мне было? Три или четыре года? Я чувствовал тогда, что со мной происходит что-то не то, и не понимал этого и искал объяснение.

Внимательно посмотрев на Джона, он спросил:

– Тебе приходилось бывать в Пуэрто-Рико?

Джон отрицательно покачал головой.

– Народ там у нас действительно смешанный. Испанцы, африканцы, голландцы, англичане, китайцы, и то не всех перечислил. Публика всякого цвета кожи. Долгое время я не обращал внимания на то, что моя мать, ее муж и мой старший брат – светловолосые и белокожие, a я среди них – маленький индеец, прямо скворец в гнезде певчих пташек, так? И вот однажды, когда мне было лет одиннадцать, я оговорился и назвал мужа своей матери папой. Не в лицо – я сказал что-то вроде: «Когда папа пришел домой?» Пьяным он всегда был хорош, но в тот раз… Иисусе! Он действительно разобрал меня на части. И при этом орал: «Не зови меня так! Ты для меня ничто, маленький ублюдок! Не смей звать меня папой!»

Джон зажмурил глаза, потом снова открыл их и посмотрел на Эмилио.

– Итак, ты получил свое объяснение.

Эмилио пожал плечами:

– До меня все равно не сразу дошло – боже, до чего же тупым ребенком я был! В любом случае потом, когда они помещали руку мою в лубок, я думал: ну как может сын ничего не значить для отца? Тут меня озарило, так сказать. – Он невесело улыбнулся. – Я подумал: вот, он все время звал меня ублюдком. Я был слишком глуп и не понял, что он называл меня так, потому что ублюдком я и являюсь.

– Эмилио, я не хотел…

– Нет! Ты сказал, что хотел понять. Вот я и пытаюсь объяснить, понял? Поэтому заткнись и слушай! – Эмилио опустился на край беговой дорожки. – Садился бы, что ли? – устало проговорил он, болезненно моргая. – На этом проклятущем корабле все такие детины… я чувствую себя гномом. И мне тошно от этого.

На какое-то мгновение перед глазами Джона промелькнул съежившийся тощий подросток, ожидающий, когда закончатся побои; невысокий мужчина в каменной камере, ожидающий, когда закончится насилие… Иисусе, подумал Джон, опускаясь на пол напротив Сандоса.

– Я слушаю, – сказал он.

Эмилио глубоко вздохнул и снова начал:

– Понимаешь, дело в том, что, когда я наконец закрыл этот вопрос, я уже не злился, понял? Мне не было стыдно. Мне не было больно. Ну, то есть мне было больно – в конце концов, этот