Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

– Молчать!

– Вы посылаете донесения императору, доставляя ему массу беспокойства, но стоит провести более компетентное расследование, как на свет выплывает цепочка ложных свидетельств…

– Молчать!

– Всё прозрачно, как стекло! Император ещё увидит!

Маньчжурский чиновник вскочил и ткнул в Кан пальцем.

– Возможно, вы желаете занять место этого колдуна в тисках?

Кан промолчала. Сих рядом с ней задрожал. Она оперлась на него и выставила вперёд одну ногу, пока из-под платья не показалась обутая в маленькую шёлковую туфельку ступня. Она посмотрела маньчжуру прямо в глаза.

– Я это уже перенесла.

– Выведите эту сумасшедшую с допроса, – потребовал маньчжур сдавленным тоном, побагровев лицом.

Женская нога, выставленная на всеобщее обозрение при расследовании столь тяжкого преступления, как похищение души, – вопиющее нарушение всяких норм[26].

– Я свидетельница, – возразила Кан, не двигаясь с места.

– Госпожа, – окликнул её Бао. – Уходите, прошу вас. Послушайтесь судью, – он едва мог повернуть голову так, чтобы посмотреть на неё. – Всё будет хорошо.

И они ушли. По дороге домой Кан плакала в паланкине стражи, отмахиваясь от рук Сиха, который тянулся её успокоить.

– Что случилось, мама? Что?

– Я опозорила нашу семью. Я растоптала самые заветные надежды моего мужа.

Сих встревожился.

– Но он простой бедняк.

– Молчи! – прошипела она и выругалась, как какая-то служанка. – Ох, этот маньчжур! Проклятые иностранцы! И не китайцы даже. Не истинные китайцы. Каждая династия начинает с хорошего, наводя порядок после упадка, оставленного их предшественниками. Но затем наступает их черёд вырождаться. Для Цин это время уже наступило. Вот почему они так озабочены остриганием кос. Косы – их клеймо на нас, клеймо на каждом китайце.

– Но таков порядок, мама. Династию не сменить!

– Нет. Ах, какой позор! Я потеряла самообладание. Не следовало мне туда идти. Из-за меня бедняге Бао и его ногам только больше достанется.

Дома она сразу отправилась в женские покои. Она постилась, беспрестанно ткала от пробуждения до отхода ко сну и ни с кем не разговаривала.

Затем пришло известие, что Бао скончался в тюрьме от лихорадки, которая не имела никакого отношения к допросу, или, во всяком случае, так утверждали тюремщики. Кан, в слезах, убежала к себе и отказывалась выходить. На людях она показалась только через несколько дней, и с утра до ночи ткала или писала стихи, обедая прямо за ткацким станком или письменным столом. Она отказывалась заниматься с Сихом уроками и даже вовсе с ним разговаривать, что огорчало его и пугало даже больше любых её слов. Но ему нравилось играть на берегу реки. Циньу было велено держаться от него подальше, и мальчика воспитывали слуги.

Однажды, вскоре после этих событий, Пао принесла Кан маленькую чёрную косичку, найденную в шелковичном компосте слугой, который ворочал навоз. Угол, под которым была срезана коса, совпадал с коротким хвостиком, оставшимся у Сиха на затылке. Увидев это, Кан зашипела, ворвалась в комнату Сиха и наотмашь ударила его по уху. Он расплакался и завыл:

– За что? За что?

Оставив его без ответа, Кан, застонав, вернулась в женские покои, схватила ножницы и исполосовала шёлковую ткань, натянутую на пяльцах. Служанки испуганно заголосили, не веря своим глазам. Хозяйка дома окончательно сошла с ума. Никогда ещё они не видели её в такой истерике, даже когда умер её муж.

Позже она приказала Пао молчать о находке. Но слуги так или иначе всё равно прознали, и Сих сделался изгоем в родном доме. Он же как будто не обращал на это внимания.

Но с тех пор вдова Кан перестала спать по ночам. Она часто посылала Пао за вином.

– Я снова видела его, – говорила она. – На этот раз он был молодым монахом, но одет в другую рясу. Он был хуэем, а я – молодой царицей. Он спас меня, и мы убежали с ним вдвоём. Теперь его призрак голоден и блуждает между мирами.

Они возложили ему подношения на землю у ворот и под окнами. Но Кан продолжала будить дом своими криками, похожими на павлиньи. Иногда её замечали ходившей во сне среди домов посёлка, она что-то бормотала на чужих языках и чужими голосами. Всем было известно, что нельзя будить человека, ходящего во сне, чтобы не спугнуть и не смутить его дух и не помешать тому вернуться в своё тело. Поэтому слуги ходили впереди неё, отодвигая мебель, чтобы вдова не поранилась, и щипали петуха, чтобы запел пораньше. Пао уговаривала Сиха написать старшим братьям и рассказать о том, что происходит с вдовой Кан, или хотя бы записывать за матерью слова, которые она произносила во сне, но Сих отказывался.

В итоге Пао рассказала об этом сестре старшего слуги старшего брата Ши на рынке, пока та гостила в Ханчжоу, и после этого вести в конце концов настигли старшего из сыновей Кан в Нанкине. Он не приехал – не смог оставить службу[27].

Однако он пригласил к себе учёного мусульманина, врача с границы, который, имея профессиональный интерес к одержимости, проявленной вдовой Кан, приехал к ней несколько месяцев спустя.

Кан Тунби встретила гостя в комнатах, выходивших в парадный двор, предназначенный для приёма визитёров, и внимательно приглядывалась к нему, пока тот рассказывал о себе на чистом – разве что с необычным акцентом – китайском языке. Звали его Ибрагим ибн Хасам. Это был невысокий, худощавый человек, примерно такого же роста и телосложения, что и Кан, с седыми волосами. Он, не снимая, носил очки для чтения, и его глаза за стёклами мутились, как у рыбы в пруду. Он был урождённым хуэем, родом из Ирана, но провёл в Китае большую часть правления императора Цяньлуна и, как большинство иностранцев, проживших в Китае много лет, твёрдо решил остаться здесь на всю жизнь.

– Китай – мой дом, – сказал он, что с его акцентом прозвучало странно. Он кивнул, проследив выражение её лица. – Может, я и не чистокровный хань, но мне здесь по душе. Да и скоро я возвращаюсь в Ланьчжоу, где буду окружён людьми своей веры. Мне кажется, я достаточно многому научился за время, проведённое с Лю Чжи, чтобы приносить пользу тем, кто желает наладить взаимопонимание между мусульманскими и ханьскими китайцами. Во всяком случае, мне хотелось бы в это верить.