MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби

Стив и Мишель начали обжиматься. Скотт спросил Лорену:

– У тебя есть какие-нибудь подружки, которых ты можешь позвать?

Лорена засмеялась и положила ладонь мне на руку. Она была теплая, а меня охватила пьяная любовь. Не только к Лорене, гордой стриптизерше, но и к этому автобусу, к моей группе и даже к нашему ужасно жирному водителю. Я любил Mötley Crüe, игравшую в магнитофоне, и бутылку «Джека Дэниэлса» на полу. Я радовался, что буду не один в своем гостиничном номере, готовясь к утреннему самолету, который унесет меня в Коннектикут, к умирающей маме.

А потом я вспомнил, что дал автограф на Библии. Что Бог подумал обо мне? Может быть, я стал блудным сыном, который ушел слишком далеко и никогда не вернется? Я хотел заняться любовью с Лореной на заплесневелом белом шезлонге, а потом попросить ее взять нож и резать меня до тех пор, пока я не умру. Я хотел, чтобы она спихнула мое тело в бассейн, чтобы оно утонуло там в ужасной зеленой воде. Пусть вода сожрет меня так же, как рак сожрал маму. Дайте мне умереть. Дайте мне умереть.

Лорена открыла еще одно пиво и спросила:

– В мотеле есть бассейн? Мы можем поплавать?

Я прилетел из Орегона и приехал к маме в хоспис за два дня до ее смерти. Почти все время, когда я был с ней, она была на лекарствах и спала под любимым стеганым одеялом, но на мгновение она пришла в сознание, и я взял ее за руку. Остальные мои родственники ушли на обед, так что мы были в комнате вдвоем. Солнце пробивалось сквозь жалюзи на окнах и касалось ее тонкой кожи. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Говорить она не могла, я просто взял ее за руку, и мы заглянули друг другу в глаза. Мы смотрели друг на друга несколько минут. Я улыбнулся ей и сказал:

– Все хорошо, все хорошо.

Солнце осветило ее бледную кожу, она закрыла глаза и умерла.

Сейчас было семь тридцать утра в день похорон, и мой телефон звонил. Снова. «Посплю еще полчаса, – подумал я, – потом встану и посмотрю, кто там звонил». Я начал было снова засыпать, но звонок раздался снова. Я поднялся с постели и раздраженно взял трубку. Кто вообще звонит в семь тридцать утра в день маминых похорон?

– Моби! Где ты? – спросил Пол.

– Дома, – ответил я. Это было очевидно: он позвонил мне на домашний телефон.

– Почему ты не здесь?

– Здесь – это где?

– На похоронах твоей мамы.

– Сейчас семь тридцать утра. Похороны начинаются в одиннадцать. У меня еще три с половиной часа. Почему ты звонишь так рано?

– Сейчас десять тридцать, идиот! Похороны через полчаса!

– Что? Нет, сейчас семь тридцать, – сказал я, но на всякий случай посмотрел на часы в гостиной. В спальне на часах было семь тридцать, а внизу – десять тридцать. Я ничего не понимал.

– Сейчас десять тридцать! – закричал он.

– Блин. Что за хрень. Мой будильник сломался. Уже бегу. Увидимся, как только приеду.

– Ты понимаешь, что пропустишь похороны своей мамы?

– Знаю. Увидимся позже.

– Ладно. Поторопись.

Я проверил будильник в спальне: на нем было 7:35, хотя на самом деле сейчас уже 10:35. Я недоумевал: как он мог отстать на три часа? Часы не были сломаны. Я не переставлял их на время Западного побережья. Даже из розетки не выключал. Единственная возможная, странная правда заключалась в том, что мое подсознание разбудило меня среди ночи и переставило время. Оно не хотело, чтобы я поехал на похороны, и переставить часы на двадцать один час вперед показалось ему единственным возможным средством.

Дети должны бывать на похоронах родителей – это очевидно. Единственные дети одиноких родителей тем более должны бывать на их похоронах – это еще очевиднее. Я жил в сорока милях от церкви, где должны были похоронить маму, никакой обязательной к посещению работы у меня не было, так что я не мог придумать никаких других объяснений того, что я не явился на мамины похороны, за исключением слишком боязливого подсознания.

Я бросился к шкафу, схватил черный костюм и оделся, потом завязал галстук, обулся, взял бумажник и ключи. Я хотел было убрать кошелек во внутренний карман пиджака, но там уже кое-что было: спичечный коробок из театра «Гармони Бурлеск». Открыв его, я увидел номер телефона и подпись «КРИСТАЛ ХХХ». Костюм, в котором я поеду на мамины похороны, я в последний раз носил в «Гармони Бурлеске» в Трибеке, самом грязном и развратном стриптиз-клубе Нью-Йорка. Скорее всего, в районе паха до сих пор сохранились запах духов и блестки. Я просто ужасный человек.

Я выбежал из дома и остановил такси.

– Можете довезти до Норуока, Коннектикут? – спросил я.

– Двести долларов, – сказал таксист.

– Ладно, поехали.

Мы понеслись по Хьюстон-стрит и магистрали ФДР в сторону I-95 и Коннектикута. Я посмотрел на часы. 11:05 – должно быть, похороны только начались. Не дав мне попасть на похороны, мое подсознание, очевидно, хотело притвориться, что их не было. А мои отношения с мамой были простыми и хорошими.

Я любил маму. Она была одной из самых умных, веселых и интересных людей из всех, кого я знал. Но вот детство у меня было каким угодно, но не нормальным. Первое мое сознательное воспоминание в жизни – как мы летим в самолете в Сан-Франциско в 1968 году. Мой отец умер, мне было почти три года, и мама только что стала хиппи. Шло Лето любви, и ее светлые, когда-то аккуратно подстриженные волосы отросли и торчали во всех направлениях. Она хотела слетать к друзьям в Калифорнию, принять ЛСД и раствориться в районе Хейт-Эшбери.

Мы приземлились в Сан-Франциско, и мамины друзья встретили ее в аэропорту. С этими ребятами она вместе росла в Дариене. Несколькими годами ранее они были чопорными студентами, пившими джин и тоник на родительских яхтах на Лонг-Айленд-Саунд. Сейчас же у них были длинные волосы, бороды и куртки а-ля Дэвид Кросби с карманами, полными наркотиков. Они посадили меня на заднее сиденье своего «Фольксвагена-Жука» и поехали на квартиру в Хейт-Эшбери. Машина полнилась дымом от травки, смехом и звуками Jefferson Airplane по радио. Я попытался выпрямиться и выглянуть в окно. Я знал, что жаловаться не надо: если я что-то скажу, на меня, скорее всего, наорут.

Когда я рос, я никогда не знал, с какой мамой в этот раз придется общаться: умной и веселой или резкой и угрюмой. Когда она злилась, я сидел тихо и ждал, пока вернется добрая мама, все это время раздумывая, что же я такого сделал, чтобы разозлить ее. Сейчас же, на заднем сиденье машины, я обнаружил, что у меня есть и третья мама: двадцатичетырехлетняя хиппи, полностью захваченная наркотиками, мужчинами и контркультурой 1968 года, а сам я нахожусь на заднем сиденье «Фольксвагена» ее друзей, вдыхая дым от травки.