Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев

Почему?

Валентин Скорятин:

«Только догадкой поэта о подлинных обстоятельствах нью-йоркской трагедии можно объяснить, почему в его творчестве этот случай не нашёл никакого отражения. Ведь и Хургин, и Склянский… пали не от «классовых врагов», а от своих. Именно неслучайность происшедшего не позволила поэту, так личностно и тяжко воспринявшего смерть Хургина, как-то коснуться этой темы в общечеловеческом, философском плане. Не хотел лгать».

Янгфельдт дал точно такое же объяснение:

«…о кончине Хургина он не обмолвился ни словом: правду он писать не мог, а лгать не хотел».

Той же точки зрения придерживаются и другие биографы поэта. Но это свидетельствует лишь об их не очень внимательном изучении того, что написано Маяковским об Америке. Ведь он дважды (!) упомянул трагедию на озере Лонг-Лэйк, сделав это в своих очерках: «Моё открытие Америки» и «Свинобой мира». Вот только упоминания эти очень тщательно им зашифрованы.

Очерк «Свинобой мира» Маяковский начал с представления своего заокеанского коллеги-стихотворца, чем-то очень похожего на него самого:

«У чикагца, знаменитейшего сегодняшнего поэта Соединённых Штатов Карла Сандбурга, революционера американской поэзии, вынужденного писать о пожарах в богатейшей газете – тираж 3 000 000 – «Чикаго Трибюн», так описывается Чикаго:

И Маяковский сразу же вспоминает свою поэму «150 000 000», в которой есть намёк на то, что название американского города Чикаго созвучно со словом «чека». В «Моём открытии Америки» точно такое же воспомнание:

«В 1920 году в выдуманной поэме «150 000 000» я так изобразил Чикаго:

Затем в «Моём открытии Америки» следует представление Маяковским его американского коллеги по стихотворному цеху:

«Знаменитейший сегодняшний американский поэт Карл Сандбург – сам чикагец, загнанный американским нежеланием вникать в лирику в отдел хроники и происшествий богатейшей газеты «Чикаго Трибюн» – этот самый Сандбург описывает Чикаго так…»

Иными словами, Сандбург поэт, «революционер американской поэзии», но он «загнан» в газету «Чикаго Трибюн» и вынужден там вместо «лирики», которая ему по душе, «писать о пожарах». Разве в этих словах нет намёка на то, что Маяковский тоже «революционер поэзии», но он «загнан» в «чека» и вынужден (вместо любимой им «лирики») писать о революционных «пожарах».

Далее в «Моём открытии Америки» идёт четверостишие Сандбурга, а вслед за ним – прозаический отрывок, якобы написанный американским поэтом для отдела хроники и происшествий. Отрывок, вроде бы, не имеющий никакого отношения к Чикаго.

Зачем же Маяковский его приводит?

Затем, что начинается он с фразы:

«Мне говорят: ты подл, и я отвечаю: да, это правда – я видел, как бандит убил и остался безнаказанным».

Кто проверял, писал ли на самом деле такие строки американец Карл Сандбург? А что если Маяковский просто выдал читателям свой собственный «вопль» по поводу трагедии на озере Лонг-Лэйк, где он сам «видел, как бандит убил и остался безнаказанным»?

А в «Свинобое мира» поэт заявил, что в Америке он увидел…

«…одно из гнуснейших зрелищ моей жизни».

И хотя перед этими шестью словами указывается место, где происходило это «зрелище» («Чикагские бойни»), трудно отделаться от ощущения, что Маяковский имел в виду «бойню», устроенную «чека» на озере Лонг-Лэйк.

Вот так Владимир Маяковский (в тщательно закамуфлированном виде) передал то, что оставила в его душе трагедия на озере Лонг-Лэйк. И таким образом заявил, что видел всё! И что он знает, кто убил и как! И, стало быть, был этому свидетелем (то есть был приглашён на совещание, которое собирал Эфраим Склянский).

Тут сразу вспоминаются слова Троцкого, произнесённые в день прощания с погибшими в авиакатастрофе в Тифлисе Александром Мясниковым, Соломоном Могилевским и Георгием Атарбековым:

«Вряд ли мы дознаемся когда-либо с точностью о действительных причинах их гибели. Ведь живых свидетелей того, что произошло, нет».

Гепеушники старались не оставлять свидетелей своих акций. Но на этот раз свидетель был – поэт Маяковский. Но он остался жить. Почему? Надо полагать, потому, что сам был гепеушником. Но он написал об этом. В прозе. Очень кратко. И под чужой фамилией.

Вернувшись на родину, Владимир Владимирович должен был рассказать обо всех подробностях инцидента в Америке руководству ОГПУ – Ягоде, Менжинскому, Трилиссеру, а то и самому Дзержинскому. И с Троцким ему наверняка пришлось встретиться и тоже рассказать ему обо всём. Но, по вполне понятным причинам, сведений об этом в открытой печати нет.

Кстати, вспомним, что, когда в 1915 году Маяковскому не дали разрешения идти на фронт добровольцем, помощник московского градоначальника полковник Модль высказал Маяковскому «одну хорошую идею». Она состояла в том, что перо поэта-футуриста в тылу гораздо важнее лишнего ружейного ствола на фронте. И Маяковский в своих выступлениях стал пересказывать эту историю, перенося её во Францию. Теперь тот же приём был применён им в отношении фраз Карла Сандбурга.

Как бы там ни было, но несколько скупых слов в «Моём открытии Америки» и в «Свинобое мира» делают честь поэту Маяковскому. Впрочем, мы не знаем, какую именно роль исполнял он в той трагической истории, поэтому разговор о «чести» лучше отложить на будущее.

Тем более, что в этот момент начиналась другая гепеушная операция. Российский художник, писатель и философ Николай Константинович Рерих начал свою грандиозную экспедицию по Центральной Азии. Сначала она проходила по территории Индии, но потом путешественникам предстояло пройти по Китаю и Тибету.

В книге Олега Шишкина «Битва за Гималаи. НКВД. Магия и шпионаж» говорится о том, как 17 сентября 1925 года к каравану Рериха под видом буддийского монаха (монгольского ламы) пристал Яков Блюмкин.

Николай Рерих записал в дневнике, а потом воспроизвёл эту запись в книге «Алтай – Гималаи»:

«Приходит монгольский лама и с ним новая волна вестей. В Лхасе ждут наш приезд. В монастырях толкуют о пророчествах. Отличный лама, уже побывал от Урги до Цейлона. Как глубоко проникающа эта организация лам!..

Лама каждый день удивляет и радует нас. Столько он видел, столько он знает и как определённо разбирается в людях. Только что принёс сведение, что одно очень близкое нам имя упоминается в старых пророчествах. Нет в ламе ни чуточки ханжества, и для защиты основ он готов и оружие взять. Шепнёт: «Не говорите этому человеку – всё разболтает», или: «А теперь я лучше уйду». И ничего лишнего не чувствуется за его побуждениями. И как лёгок он на передвижение!».