Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Газета «Русский голос»:
«Но вдруг… казус. Где же сам Маяковский? На эстраде его не оказалось. Не оказалось и за сценой. Но он стоял в толпе и сам внимательно слушал, что происходит «на вечере Маяковского».
Наконец на эстраде появился сам Маяковский. Сильный, большой, здоровый. Трудно описать, что произошло в публике. Послышались несмолкаемые аплодисменты. Маяковский пытался заговорить. Но аплодисменты не прекращались. Поднялись со своих мест. Стучали об пол».
Газета «Новый мир»:
«Вот он, Маяковский! Так же прост и велик, как сама Советская Россия. Гигантский рост, крепкие плечи, простенький пиджачок, коротко стриженная большая голова… Он стоит и ждёт, чтобы смолкли аплодисменты. Как будто начинают утихать, но вдруг – совершенно неожиданно – новый взрыв рукоплесканий, и вся публика вскакивает со своих мест. В воздух летят шляпы, машут руками, платками. Не видно конца овациям!»
Маяковскому предстояло сделать доклад «Поэзия, живопись и театр в СССР», прочесть свои произведения, в том числе – и об Америке, а также ответить на записки, которые придут из зала.
Советская писательница Ольга Дмитриевна Форш в своих воспоминаниях рассказала об одном зарубежном выступлении Маяковского. Оно состоялось в Париже, но, надо полагать, мало чем отличалось от нью-йоркского:
«Внезапно от лёгкой застенчивой улыбки лицо сбросило тяжесть и стало, как у юноши. Задорно откинулась голова, отмахнув с белого лба тёмную прядь, Маяковский вдруг одним шагом перешагнул на эстраду. Расставив ноги, он выставил чуть вперёд голову… Выражение его рта, широкого и словно нарочно надменного, подчеркнулось до дерзости благодаря своеобразному жесту, каким он сунул руки в карманы брюк.
Маяковский чуть покачался на высоких ногах, отвёл руки за спину, углы губ нервно дёрнулись книзу, стал говорить. Он рождал свои слова, как первый человек, когда он в самый первый раз называл по имени вещи. Такая новизна была в его интонации, что стих его, как ядро, попадал прямо в цель».
Газета «Фрайгайт»:
«Маяковский заявил:
– Я – первый посланец новой страны. Америка отделена от России 9000 миль и огромным океаном. Океан можно переплыть за 5 дней. Но море лжи и клеветы, вырытые белогвардейцами, за короткий срок преодолеть нельзя. Придётся работать долго и упорно, прежде чем могучая рука новой России сможет пожать могучую руку новой Америки».
Газета «Новый мир»:
«С напряжённым вниманием выслушивала огромная аудитория стихи Маяковского в мастерском чтении самого автора. Каждое прочтённое стихотворение вызывало долго не смолкающие рукоплескания».
А вот воспоминания другого тогдашнего «спутника-коллеги» Маяковского, некоего Д. Фридмена (скорее всего, это архитектор Даниил Фёдорович Фридман, учившийся в Училище живописи, ваяния и зодчества в те же годы, что и Маяковский):
«Через несколько дней группа писателей и журналистов, которая основала тогда журнал «Нью-Мессез», устроила в частном доме вечер в честь Маяковского. Это была типичная вечеринка весёлых двадцатых годов – патефон с джазовыми пластинками, бутылки джина в ванне, танцы без пиджаков. Маяковский танцевал с неловкостью и силой медведя».
Видимо, об одной из таких вечеринок написал Маяковский в маленьком очерке «Как я её рассмешил» (дав в сноске перевод фразы, сказанной им по-английски: «Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю!»):
«Должно быть, иностранцы меня уважают, но возможно и считают идиотом, – о русских я пока не говорю. Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, – сказано им – гений. Гений – это ещё больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:
– Гив ми плиз сэм ти!
Ладно. Дают. Подожду – и опять:
– Гив ми плиз…
Опять дают.
А я ещё и ещё, разными голосами и на разные выражения:
– Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, – высказываюсь. Так вечерок и проходит.
Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: «Вон оно русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север»».
Но Маяковскому молчать не хотелось – ему было что сказать:
«И кажется мне, что очарованные произношением, завлечённые остроумием, покорённые глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.
Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счёт.
– Передай им, – ору я Бурлюку, – что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию…
И добродушнейший Бурлюк переводит:
– Мой великий друг Владимир Владимирович просит ещё стаканчик чаю».
Вот таким инцидентом обернулось незнание английского языка.
Даниил Фридман:
«Потом поэта стали просить прочесть стихи. Он вынул из кармана маленькую записную книжку и прочёл последнее своё стихотворение».
Что это было за стихотворение, Фридман, к сожалению, не сообщил. Но все стихи, написанные Маяковским в Америке, стирали в порошок капиталистические страны, катившиеся (с его точки зрения) в бездну, и воспевали Советский Союз, штурмовавший казавшиеся недоступными высоты и рвавшийся к звёздам.
А Сергей Есенин, вокруг которого ОГПУ продолжало возводить непреодолимые стены, 17 августа 1925 года написал::
В августе Маяковского пригласили в лагерь «Нит гедайге» («Не унывай»), устроенный под Нью-Йорком газетой «Фрайгайт». Её редактор Шахно Эпштейн потом вспоминал:
«Как рыба в воде почувствовал себя Маяковский в пролетарском лагере «Нит гедайге», являющимся одним из лучших достижений американского рабочего движения. Он неутомимо читал свои стихи перед внимательными рабочими слушателями. Его львиный голос часто раздавался над горами и над рекой Гудзоном».
Казалось бы, несомненный успех выступлений поэта должен был отразиться в письмах, отправленных им в Москву. Однако этого не случилось – ни одного письма из Соединённых Штатов на родину Маяковским отправлено не было.
Бенгт Янгфельдт по этому поводу написал следующее:
«В поездках Лили и Маяковский регулярно обменивались письмами и телеграммами – независимо от теплоты их отношений. Однако за два месяца пребывания в Нью-Йорке Маяковский не написал Лили ни одного письма – только послал четырнадцать коротких и бессодержательных телеграмм. Первая ушла 2 августа: «Дорогая Киса пока подробностей нет. Только приехал. Целую люблю». Но он не «только приехал», он прибыл в Нью-Йорк четыре дня назад – на Маяковского это совсем не похоже, обычно он телеграфировал немедленно по приезде».
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!