Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Наконец, четвертый вопрос. Является ли взаимодействие потока дождевой воды и канализационного стока собственно взаимодействием, интеракцией? Ответ вытекает из описанной выше системы различений. Акторно-сетевой городок Латурвилль – это сеть распределенных агентностей, в которой взаимодействия человеческих и не-человеческих актантов избирательным образом сцеплены друг с другом. (Отдельный любопытный сюжет – каковы основания такой избирательности.) А потому, да – взаимодействие остается на первой орбите концептуализации в числе конститутивных признаков города. Просто теперь это взаимодействие любых действующих актантов [Вахштайн 2017].

Латурвилль, Этномето-сити и Фреймбург – при всех различиях в их концептуальной архитектуре – суть города-в-действии. Говорим ли мы о «конкретных наблюдаемых социальных практиках in situ», о «событиях фреймированных взаимодействий» или о «сетях распределенных агентностей», мы сохраняем ключевую акционистскую интуицию города. Города состоят из действий. Но в Латурвилле действовать – значит занимать позицию в цепочке других действующих; интенция не является исключительно человеческой привилегией.

В 2010‐м году Гарри Коллинз, один из отцов-основателей «батской школы» в социологии научного знания (SSK), теоретик-витгенштейнианец и последовательный критик Латура, посетил Москву. После первого дня конференции мы спустились в метро. Живой классик эмпирической программы релятивизма (EPoR) вошел в вагон, увлеченно жестикулируя, и, когда поезд резко тронулся, упал на стоявшего рядом коллегу. «Вот видишь! – привел он ключевой аргумент в споре. – Двадцать лет назад я бы сказал, что упал из‐за недостатка практической компетенции. Я не разделяю с тобой эту форму жизни: „поездка в московском метро“. Необходимые привычки не встроены в мое тело. Но нет! Теперь, благодаря Латуру, я должен сказать: это поезд меня толкнул. Ведь у поезда есть агентность…» Данным аргументом Коллинз не ограничился, но окончания его тирады (судя по жестикуляции, весьма критической) я не услышал: шум в вагонах московского метрополитена – источник особого рода «прескрипций» и «рестрикций» – несколько затрудняет научную полемику.

Непроблематичность, рутинность, нерефлексивность повседневного города – все то, что, по сути, является отправной точкой этнометодологических и фрейм-аналитических исследований, – в Латурвилле оказывается под вопросом. Даже переход улицы как феномен локального порядка «здесь и сейчас» – результат работы многочисленных безмолвных технических проводников: дисциплинированного светофора, исправных тормозных колодок и безотказных (до тех пор, пока окончательно не забиты строительным мусором) ливнестоков. Перефразируя Гарфинкеля, мы могли бы сказать: стремление вынести за скобки все эти многочисленные делегированные не-человекам действия, чтобы изучить механику рафинированных социальных практик, равносильно стремлению «убрать стены, чтобы посмотреть, на чем держится крыша». (Латур не случайно указывает на связь акторно-сетевой теории с этнометодологическим проектом. Так же, как Гарфинкель обнаруживает основания социального порядка в незаметных повседневных практиках, Латур находит основания и социального порядка, и повседневных практик в гетерогенной сети распределенных агентностей.) Пожалуй, главный урок поворота к материальному, который теоретикам урбанизма повседневности еще только предстоит усвоить, – это проблематичный статус городской непроблематичности.

Собственно, здесь мы подходим к одной из центральных интуиций латуровской теории взаимодействия – интуиции делегирования.

Представьте два автомата по продаже железнодорожных билетов. Один задает вам бесчисленное множество вопросов о предстоящей поездке. Подсказывает самые частотные варианты ответов. Уведомляет об альтернативных опциях («…если вы поедете не сейчас, а через два часа, это обойдется в полтора раза дешевле… а вы точно не хотите сразу взять билет в обе стороны? …ну и напрасно…»). Второй выводит на экран таблицу так, что вам остается только выбрать наиболее подходящую опцию. Но чтобы ее выбрать, ее нужно знать. В чем принципиальное различие двух машин?

У них сходный набор функций, но разные инскрипции. Второй автомат требует от вас работы памяти и навыка, первый – ждет, что вы приедете на станцию немного заранее, чтобы дать ему интервью о предстоящей поездке. Дисциплинированные «проводники» дисциплинируют своих интерактантов посредством набора имплицитных предписаний. («…я назову это поведение, которое в свою очередь навязывается человеку не-человеком, предписанием делегатов. Предписание – это моральное и этическое измерение механизмов» [Латур 2006b: 206]). Однако вписанные в автоматы сценарии сами являются порождением сложной системы сдержек и противовесов – машинерии взаимного делегирования.

Но вернемся к архитектуре. Латур глубокомысленно замечает:

В этом фрагменте кажется любопытным, что именно «архитекторы» – авторы «чуда техники». Латуру безразличны вековые раздоры между архитекторами и инженерами [Айбар, Бейкер 2017]. Просто потому, что и те и другие – одновременно и сценаристы, и режиссеры городской драмы. А значение имеет только качество спектакля.