Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Вот так и швыряло кандидата марксистских наук КириллаГрадова все восемь лет его хождений по стране практического марксизма. Тозахлопывалась уже над ним крышка канализации и он опускался для окончательногоразмыва в хлорную известь, то он вдруг выскакивал каким-то никчемным пузырькомна поверхность. Из шахты вдруг попадал в рай земной, в теплую долину,подсобником на квашпункт. Капусты! Турнепса! А то вдруг среди голодухи сороктретьего получал от сердобольной поварихи целую пол-литровую кружку дрожжей.Сытым бабам в кошмарной округе почему-то нравились его глаза. «Ну и глаза утебя, мужик! Чего стоишь, как неродной? Давай заходи, не студи хавиру!»

Была одна любопытная деталь в лагерной судьбе Кирилла,деталь, о которой он сам не имел отчетливого представления и о которой, ксчастью или к несчастью, не имело представления лагерное начальство. В тридцатьседьмом, после двух недель чекистских беснований, его приволокли на суд такназываемой тройки и быстренько отштамповали приговор: десять летисправительно-трудовых работ без права переписки. Далее пошло все, как уобычных зека: пересыльные тюрьмы, этапы, доставка на Колыму. К тому времени онуже прекрасно знал, что означает формулировка «без права переписки», однако чемдальше, тем больше ему начинало казаться, что эта формулировка где-топотерялась по отношению к нему по мере продвижения на восток.

Надя Румянцева, сказав как-то у ворот Лефортовской тюрьмы:«Не удивлюсь, если у них там такой же бардак, как везде», была близка к истине.Скорее всего, формулировка осталась по недосмотру в какой-то одной папкекирилловского дела и не перекочевала в другие. В одних списках он, возможно,существовал как ликвидированный, в других же получал лагерное довольствие какобычный составной элемент колымской рабсилы. Однажды он решил испробоватьсудьбу, написал письмо Циле. Ответа он не получил, но года через два в леснойкомандировке на Сударе свалилась ему в руки из почтового грузовика посылка,произведя эффект мягко опустившегося из небесных глубин золотого метеорита. Впосылке была и написанная ее любимым псевдоготическим, как они шутили, почеркомзаписка, из которой он понял, что то его письмо до нее преспокойно дошло, а вотее все предыдущие отправки либо канули в неизвестность, либо были отвергнуты.

Стоит ли рисковать, думал он, и ее будоражить, и вызывать насвет зловещую формулировочку? Пусть живет так, как будто я мертв, пусть найдетсебе мужа; я ведь все равно не совсем тут жив, хоть и привык к этой нежизни ибоюсь «формулировочки».

Вдруг он признался себе, что нередкие мастурбации оттеснилиЦецилию к периферии в его памяти. Здоровые молодые мужики в лагере решалиполовую проблему хоть и простым, но довольно вдохновенным образом. Этоназывалось «сходить за кипятилку». По ночам, за полчаса до отбоя, за сараем сдвумя пыхтящими титанами всегда стояла группа, а иногда даже и толпамечтательно зырящих в небо зеков. Слышались стоны, иногда рыканье; каждыйплавал в собственном воображении. Кириллу почему-то никогда не грезиласьсобственная жена, зато всегда появлялась в этих «путешествиях» какая-то смуглаятоненькая девчонка, похожая на его сестру, если не она сама.

Иные ушлые зеки умудрялись заводить за зоной знакомыхвольнонаемных и через них налаживали надежную корреспонденцию. Кирилл ни разуне попытался этого сделать. Иногда он признавался себе, что ему даже нехочется, чтобы его считали живым там, в том мире, где отец его стоит с добрымиогнями в глазах посреди своего, похожего на него самого дома и сам похожий наэтот дом, где мать тащит его, четырехлетнего, приговаривая со смехом: «Кирилл-Упал-с-Перил!Вот уж этот Кирилл-Упал-с-Перил!» Брат наверняка убит, что мне-то вылезать вживые? Что же мне-то опять унижаться, вместо него выставляться живым, говоритьим: хе-хе, все-таки не унывайте, Никитушка-Китушка убит, но я-то, Кирилл-Упал-с-Перил,все-таки жив!» Такие странные мысли иногда мелькали в его голове, но он,спохватываясь, немедленно приписывал их авитаминозу.

Нередко, впрочем, ему казалось, что он и не жив вовсе.Вполне возможно, что «формулировочка» еще тогда, в тридцать седьмом, былаприведена в исполнение, а я из-за побоев этого просто не заметил. Может быть,меня сбросили в общую яму и засыпали хлоркой, а то, что сейчас со мнойпроисходит, это просто постепенное, посмертное угасание сознания, илинаоборот... Что «наоборот»? Что может быть наоборот?

А вот, может быть, наоборот, нынешнее несуществование – этолишь начало чего-то грандиозного, мучительный проход к феерии истинной жизни ибестелесному царству свободы и красоты?

В обоих случаях, что значит наш земной путь с его триумфамии провалами, с его шампанским и хлорной известью? Что все это значит и неявляется ли весь наш марксизм простым увиливанием от вопроса? Весь этотреволюционный порыв, которым я с такой страстью и верностью жил, лишь увертка?

– Как ты думаешь, есть в этом какой-то смысл? – спросилон однажды медбрата Стасиса.

Могучий литовец из Мемеля всем своим видом, казалось,опровергал нереальность лагерного существования. На самодельных лыжах онскользил по снежному насту, прокладывал путь от одной командировки до другой. Идоходяги, увидев появляющегося из пурги широкоплечего, длиннорукого лыжника споросшими ледяным мхом бровями, с серым свечением глаз, с яблочным румянцем, совсей этой комбинацией красок, напоминающей о каких-то детских снегирях,встряхивались, чтобы прожить еще один день и отойти к еще одному живому сну.

– Пожалуйста? – не поняв вопроса, Стасис всем теломповернулся к своему санитару.

Они сидели в покосившейся хавире медпункта. Во всех углахпостанывал упорно просачивающийся под крышу ветер. Снег быстро заметал мутноеокно. На плите в углу кипятились шприцы. «Если бы слушался отца и шел вмедицинский, – говорил часто Стасис, – ты был врач, врач! Тыпонимаешь, врач даже в лагере врач, не зек!» Медбрат обожал медицину, и средиего заветных книг, что он таскал за собой с одной командировки на другую, былучебник общей хирургии профессора Б.Н.Градова, написанный в давние времена,когда тот только занял кафедру и обнаружил существенные недостатки в методикепреподавания. Этот учебник, собственно говоря, и спас жизнь Кириллу.Перевязывая обмороженных, медбрат Стасис вдруг споткнулся на фамилии Градов исо смехом спросил, не родственник ли знаменитому профессору. Узнав же, чтородной сын, бросился немедленно спасать. С тех пор чуть ли не год, до очередногоколымского поветрия, они были неразлучны, обходя самые отдаленные лесоточки икомандировки, то есть охватывая их медицинской помощью и санитарнымимероприятиями, стараясь все-таки не только форму соблюсти, но и на самом делечто-то сделать для обитателей этих призрачных «точек» и «командировок».