Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

– Ну, есть какой-нибудь смысл в человеческой жизни? –продолжал Кирилл той ночью в свистящей и воющей на все голоса тайге. – Мывсегда называли это «проклятыми вопросами», Стасис, и привыкли относиться к нимс улыбкой. «Проклятые вопросы русских мальчиков» и все такое. Все этоснисходительно, но никогда не всерьез воспринималось. Особенно в нашей семье, сее позитивизмом девятнадцатого века, с верой в человеческий гений, в науку...Ты все понимаешь, Стасис? Если не все, скажи: я повторю, могу даже немногопо-немецки...

– Я все понимаю, – коротко сказал медбрат Стасис. Онсидел теперь спиной к Кириллу, не оборачиваясь и глядя прямо перед собой наотсвечивающий под слабой лампочкой бок стерилизатора.

– Понимаешь, вроде бессмысленный неврастенический вопрос,когда нужно бороться за свои идеи, за будущее, за новое общество, когда жизньпочти полностью подменена литературой о жизни и ты сидишь за чайным столом вокружении не только своей семьи, но и всего сонмища лиц, формирующих внутренниймир русского интеллигента, лиц, которые уже столько раз задавались тем жевопросом и как бы отвечали на него фактом своего существования в некоемумозрительном пространстве.

Даже на войне, среди смерти, среди постоянного и привычногонадругательства над плотью, этот вопрос кажется неуместным, потому что тамбушует страсть, гомерические чувства, разыгрывается действо, идет театр. «Зародину!» – вот бессмысленный смысл мгновенно уничтожаемых жизней, «За свободу!»ну и так далее, вся эта музыка.

Музыка, Стасис! Только здесь нет музыки, на каторге, влагерях, за тачкой, в бараке, в баланде... Здесь уже все без обмана, простораспад белка, смерть литературы, утрата всех героических и антигероических поз,простое шествие в яму...

– Здесь тоже есть, имеет быть музыка! – вдруг с жаромперебил его Стасис, но тут же, будто спохватившись, сразу замолчал.

Кирилл щелчком сбросил в печурку остатки докуренной почти допальцев цигарки:

– Я знаю, что ты имеешь в виду, медбрат. Веру? Христианскиемифы? Я знаю, что ты верующий, видел, как ты молишься. Не бойся, не настучу.

– Я не боюсь, Кирилл. И это не обман, Кирилл. – Стасистеперь повернулся лицом к Кириллу и сидел ссутулившись, приподняв большие,будто навьюченные мешком плечи и опустив переплетенные набухшими венами руки идлинное лошадиное лицо.

– Ну, научи меня верить, Стасис! – с удивившей егосамого страстью попросил Кирилл. – Я знаю, что Маркс сдох, но откуда мнезнать, что Бог жив, когда все говорит об обратном? Ну, научи, медбрат?!

– Хочешь взять выпить? – спросил Стасис, кивком головыпоказывая на заветную склянку с притертой крышкой.

– Не надо, – отказался Кирилл. – Со спиртом этолегко, но только на минуту. Я хочу всерьез... попытаться уверовать... Ну... нурасскажи мне о себе! Кто ты?

Ветер, очевидно, оторвал от дерева сук и швырнул его напровода. Маленькая лампочка погасла. Красноватый, дрожащий и слабый свет изпечурки как нельзя лучше подходил для ночных откровений.

Стасис Йонаскис происходил из балтийского племени куршей,что расселилось на песчаных дюнах перед вечным накатом моря между Мемелем иКенигсбергом. Отец его в Первую войну потерял ногу и потому вынужден былоставить хутор и баркас и найти себе другую работу, а именно сторожем примонастыре францисканцев. В монастыре прошло все детство Стасиса. Он прислуживална мессах, монахи учили его читать и писать, а также географии, истории ибиологии. Разумеется, читал по-немецки и по-латыни святые книги. Кроме того,занимался спортом. Пожалуйста? Да-да, конечно, спортом. В семнадцать лет он выступалза команду монастыря по гребному спорту. Так что получилось вполне натуральнобыть монахом. Да, постричься в монахи, спасибо. Не натурально, ты говоришь?Пожалуйста? Нет-нет, я хотел быть слуга Бога, и я был счастливый. Изучалмедицину. Вот именно, будучи монахом, Стасис изучал медицину в фельдшерскойшколе. Это было уже в Литве, в Паланге. Там, после катастрофы, он попал воблаву. На переписи сказал, что фельдшер, но не сказал, что монах. Вот и все.Никто в Советской России не знает, что он монах. Теперь только Кирилл знает, ноон ему верит. Если узнают, что он францисканец, тогда ему конец, потому что дляних это, наверное, хуже, чем троцкист. Между прочим, он очень счастлив, что егоздесь называют «медбрат Стасис», потому что это звучит почти как «брат Стасис»,если не лучше.

* * *

– Ты сказал, что ты очень счастлив? Разве можно бытьсчастливым на Колыме? – спросил Кирилл.

Медбрат Стасис был убежден, что можно. Медицинская помощьдает очень много не только пациенту, но и врачующему. Особенно если веришь вБога и постоянно молишься ему. Здесь, в лагерях, надо молиться не только времяот времени с чтением молитв, но каждый миг. Он, медбрат Стасис, научилсявдыхать Бога, и это всегда будет с ним, никто не сумеет это отобрать до концаземного плена. Вот именно плена, Кирилл, но если потом ты хотел свобода, этотвой воля, ты делай это сам сейчас для свобода всех, прости мой русский язык.Этому, к сожалению, нельзя научить, это не спорт и не медицина. Вера и жизнь –это одно, если ты это постиг, значит, победил.

– Но все-таки ты меня научи хотя бы каким-нибудь молитвам,медбрат Стасис, – вдруг, прослезившись и хныкая, как дитя, попросилКирилл.

– Я, к сожалению, не знаю их по-русски, – сказалСтасис. Он не уговаривал Кирилла перестать плакать, а, наоборот, смотрел на всеусиливающиеся рыдания морщинистого сурового лица с самой что ни на естьсветлейшей радостью.

– Дай мне их по-латыни, я запомню, – умолял Кирилл.

Так началась их дружба, что совсем не означает, будто Кириллнемедленно усвоил сокровенное умение медбрата «вдыхать Бога». Несколько месяцевони провели вместе как фельдшер и санитар, потом колымские сквозняки разбросалиих по разным лагпунктам. Иногда их дорожки пересекались, и тогда они радостнобросались друг к другу, обхлопывали друг друга по всем бокам, как бы желаяудостовериться, что кореш жив, говорили чаще всего о лагерной чепухе, о том,чем жив был полуживой люд лютого царства, и только урывками шептали вместелатинские слова молитв. Иногда они не виделись месяцами, но всегда, напротяжении всех этих лет, да и дальше, на протяжении всей оставшейся жизни, впамяти Кирилла не тускнела та, почти кромешная ночь в хавире инструментальщика,переделанной во временный медпункт, когда он вдруг весь пролился детскимислезами.