Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Ты лежишь в холодном и сыром подвале, вокруг безмолвие. Но вот пробуждается вдали неслышный голосок страха. Кто-то крадется сюда, ты чувствуешь его осторожные шаги, его тихое дыхание за своей беззащитной спиной. Вот он занес свой топор — вот сейчас его тупое лезвие обрушится на твою голову, размозжит, развалит пополам… Ты с трудом удерживаешь рвущийся из горла вопль. Все твое тело напряжено до последней жилки, мышцы, косточки, напряжено так, что вот-вот взорвется.

А вот ты стоишь на пыльном щелястом чердаке, вслушиваясь в доносящиеся снизу звуки. Это подкованные гвоздями сапоги — они топают, шаркают, стучат в дверь. «Открывай!» Этот крик гремит, нарастает, отдается в ушах. Кулаки молотят по ставням, стенам, дверям. Это душегубы пришли по твою скорчившуюся от страха душу.

А вот ты шагаешь в колонне таких же, как ты, твоих братьев и сестер. Куда вас ведут? Женщины несут на руках детей; те, что посильнее, поддерживают немощных стариков. Куда, Господи? Сморщены бледные лица, предсмертная желтизна заливает глубокие морщины. Глаза подернулись тусклой пленкой, ноги заплетаются, вязнут в грязи. На плечах котомки, мешки, в руках узлы и чемоданы. Молчание в толпе — каждый занят своей непомерной бедой.

Повсюду страх, меняющий форму и обличье. Вот кто-то, не выдержав, разражается истерическим криком. Куда?! Куда нас ведут?! Соседи поспешно шикают, загораживают кричащего: нельзя раздражать палачей. Но за первым криком следуют другие, словно прорвало плотину. Страшные вопли, стоны, плач разрывают тишину, поднимаясь в равнодушное небо.

И кто-нибудь вдруг принимается хохотать. Соседи с ужасом глядят на обезумевшего человека. Но он тут самый счастливый: его помутившийся мозг уже не осознает, что происходит вокруг, сумасшедший не ведает страха. Боже, почему Ты не забираешь рассудок у всех ведомых на бойню людей? В такие минуты он только в тягость.

Все подчиняет себе страх. Оглушает человеческую душу, стирает человеческие чувства. Ничего не остается в сердце, кроме липкого ужаса. Издерганные нервы натянуты, как струны, настроены на одну ноту: страх, страх, страх! Человеком овладевает паника; любое движение, звук, запах заставляют его вздрагивать. Он не может ничего делать, говорить, есть, сидеть, стоять, лежать.

Снова легкий шорох. Кто-то приближается. Сердце Янкла сжимается. Шаг, еще шаг. Мальчик съеживается в своем укрытии. Вот сейчас зверь прыгнет прямо на него…

— Янкл…

Ах, это ведь Берман пришел сменить его. Камень сваливается с души парня. Он поспешно возвращается в душную темноту штибла, ложится на пол и тут же засыпает.

Да-да, засыпает. Даже страх не может вечно владеть человеческой душой. Как знать, может, и Янкл еще научится справляться с паникой. Может, и этот слабый кузнечик еще отрастит себе крылья.

Да-да, отрастит. Потому что мало-помалу даже самый маленький человек привыкает к страху, учится управлять им и жить с ним. Вот он уже не вздрагивает от каждой хрустнувшей ветки. Вот он уже распрямляется, одевает сердце в броню и начинает вспоминать о том, что есть и у него кулаки.

Светает. Туманная полоска краснеет на востоке. В штибле просыпаются, слышен сдавленный кашель. Питьевой воды за ночь запасено достаточно, но на умывание выдают всего по чашке на человека. Подает голос проснувшаяся маленькая Ахува; Голда поспешно дает ей грудь. Как и в любом тесном месте, где собралось больше двух десятков людей, в штибле завязываются свои отношения, симпатии и антипатии. В воздухе витает напряжение. Людей душит страх. Сердце Голды тоже не высечено из камня. Страх проникает в молоко, и желудок маленькой Ахувы немедленно реагирует на эту перемену. Девочка разражается криками. Голда и другие женщины наперебой успокаивают малышку: шум может привлечь внимание и навести несчастье на всех. Доктор Энгертов пытается помочь верещащей девочке теплым компрессом. Но крик не прекращается и после компресса. Врача просят вколоть малышке снотворное.

Нечего делать, Энгертов достает шприц. Стены штибла впервые видят укол. Девочка умолкает. Голда прижимает спящую малышку к груди: на лице у матери тревога, ее одолевают дурные предчувствия.

Женщины перешептываются, обмениваясь впечатлениями последнего времени, как это заведено у дочерей Евы с первых дней Творения. Берта Абрамовна Шапиро тоже включается в разговор: ее никогда нельзя было причислить к молчальницам. У Шломо Шапиро нет детей. Сам он постоянно болел и сидел днями и ночами над ивритскими книгами, и Берте Абрамовне пришлось взять на себя дела мира сего. У бездетной женщины — как молодой, так и не очень — всегда есть бездна свободного времени. Берта Абрамовна увлекалась готовкой и умела приготовить самые затейливые кушанья по традиционным и современным рецептам. Не зря еще со времен юности говорили, что у нее золотые руки. Шапиро нуждался в диете, и никто лучше Берты Абрамовны не мог бы обеспечить ему нужной еды.

Женщины перешептываются. Вокруг Берты Абрамовны и Песи Фейгиной собрались Ципа-Лея Гинцбург, Бейла Беломордик, вдова возчика Мордехая Бася, акушерка Голда и еще несколько пожилых женщин. Обычно в это время они готовят еду, чтобы накормить семью: варят овощи, тушат мясо… Но в условиях штибла даже стакана воды не вскипятить. Едят всухомятку, да и то скудно. Но если нет мяса в тарелке, то можно, по крайней мере, поговорить о нем. И Берта Абрамовна предается воспоминаниям о способах приготовления вкусного жаркого. Тут важна правильная последовательность. Сначала берутся морковь и помидоры… Хотя, если речь идет о традиционном тушеном мясе по-еврейски, то вполне можно ограничиться водой, луком, солью, перцем, лавровым листом, ну и, конечно, самим мясом. Берта Абрамовна рассказывает подробно и со вкусом, а у слушателей слюнки текут. Нашли тему для разговора!

Каждые три часа сменяются дежурные. У Сарки Гинцбург тоже своя смена. В прошлом году и даже годом раньше она еще обучалась у Вениамина искусству плавания. Сейчас это девушка четырнадцати с лишним лет. Ее фигура еще не оформилась. Но в семействе Гинцбургов дети рано взрослеют, и Сарка уже ощущает приближение сладких дней юности. Кроме того, она успела пройти через первое разочарование неразделенного чувства, и этот опыт оставил отпечаток грусти в ее карих глазах. К счастью, в четырнадцать лет быстро заживают сердечные раны — их немедленно захлестывают волны новых впечатлений. Да и вообще, Сарка Гинцбург была из тех, кто не вешает носа ни при каких обстоятельствах.

Дети тоже шепчутся — у каждого поколения свои секреты. И откуда только Лейбка набрался таких детальных знаний о всевозможных видах вооружений, об особенностях танков и самолетов? Что делать: мир отражается в широко раскрытых детских глазах, мир, каков он есть… Лейбка уверен в неминуемой победе наших. Красная армия еще покажет фашистам, где раки зимуют!

Вениамину поручено провести в штибле сутки и при возникновении неожиданностей действовать по обстоятельствам. Как-то само собой получилось, что он постоянно находится в обществе Шломо Шапиро. Им есть о чем поговорить. Выше уже упоминалось, что Ханих Альпер, дядя Вениамина, видел свой долг в том, чтобы воспитать в еврейском духе если не сына Липу, то хотя бы племянника. Липа, как мог, отлынивал от скучной премудрости, а вот Вениамин серьезно увлекся ивритской литературой. Он читал Давида Фришмана и доктора Иосифа Клаузнера, но больше всех любил Бялика, Гнесина и Бердичевского[60]. Все эти имена были хорошо знакомы и Шломо Шапиро.