Точка замерзания крови - Андрей Михайлович Дышев

" У меня для тебя две новости. Одна плохая, другая хорошая. С какой начать?" Лариска, конечно, сначала захочет узнать плохую. Я ей отвечу: "На счет фирмы поступит миллион двести марок. Но, к сожалению, по безналу." Она расхохочется, кинется мне на шею: "А теперь хорошую!!" – "А хорошая заключается в том, что у меня в штанах лежит двести пятьдесят тысяч баксов налом!"

Размечтавшись, я дошел до восьмого этажа и только там вернулся в реальный мир. Спустился ниже, стараясь не скрежетать по кафелю тяжелыми подошвами, и подошел к ее двери. Звонок запел соловьем. Я замер и перестал дышать.

Осторожные шаги за дверью. Глазок, светившийся белой звездой, потемнел – наверное, Лариса посмотрела в него. Я поднес к двери розы.

Прошла секунда, вторая, третья… И тут я совершенно отчетливо понял, что дверь не откроется.

– Лариса! – позвал я вмиг севшим голосом и снова позвонил.

Глазок опять светился белой звездой. Я постучал кулаком и снова позвонил. Никакой реакции.

– Ерунда какая-то! – пробормотал я, совершенно сбитый с толку странным поведением Ларисы и на всякий случай посмотрел на номер квартиры.

Я позвонил еще раз, долго не отпуская кнопку звонка, и "соловей", как последний раз в жизни, чирикал едва ли не до икоты.

Это событие относилось к категории тех странных событий, которым я не мог дать даже весьма условное объяснение.

Спустившись вниз и выйдя из подъезда, я задрал голову, всматриваясь в окна седьмого этажа. Стекла отражали серое небо, за ними смутыми цветнами пятнами угадывались шторы. Мне показалось, что ткань дрогнула и едва заметно отошла в сторону. Жаль, что у меня нет с собой веревки!

– Вы кого ищете, молодой человек?

За моей спиной, на скамейке, сидели две старушки. Одна мелкая, сухенькая с хитрым сморщенным лицом, а вторая – толстая, нервная, усатая. Она положила обе руки на набалдашник палки, опираясь на него, смотрела куда-то вниз, беспрестанно постукивая носком резинового сапога.

– Ищете кого, интересуюсь? – повторила сухенькая.

– Женщину одну.

– Женщину! – баском передразнила меня толстая, не поднимая головы. – Тут женщин полон дом. И мы тоже женщины. Фамилия или имя должны быть…

– Лариса.

– А с якого этажа Лариса? – спросила сухенькая.

– С седьмого.

– Это что ж за Лариса с седьмого? – гавкнула толстая, обращаясь к подруге. – Эта, что ли, которая с нерусским спуталась?

– Ну а якая ж еще? Алексеева!

– Да она не то Алексеева, не то Сандус, бес ее поймет! Вы, молодой человек, сами не знаете, к кому пришли!

– Дома они, дома! – закивала маленькой головкой сухенькая. – Сама видела, как рано утром на машине подъезжали.

– Что значит – они дома? – не понял я. – Кто это они?

– Лариска с мужем, кто ж еще!

– С мужем?! – пробормотал я. – А разве…

Розы цветным фейерверком взлетели над кустами и упали на грязный старый снег.

– Ой, а цветочки нашто вы так! – зачамкала ввалившимися губами сухенькая.

– А что они эти цветочки, сами что ль выращивают? – мужским голосом отозвалась толстая и стала нервно постукивать палкой по асфальту. – Не надо по чужим женам ходить, и не будет повода, чтробы цветы раскидывать. Убирай потом за вами…

На душе у меня было скверно. Не оглядываясь на окна, я быстро шел к автобусной остановке. "Видно сразу, дядя – трус, по фамилии Сандус… – слагал я какие-то идиотские, психанутые стишки. – "Думал, за окном пенек, оказалось – муженек…"

Вот так, нежданно-негаданно, между нами с Лариской всплыл ее муж. Когда-то она говорила мне, что они уже много лет в неформальном разводе. Я считал, что об этом человеке, как о давно прошедшем эпизоде чужой жизни, я никогда больше не услышу. Ан-нет, вот как дело повернулось!

Я с силой въехал кулаком по водосточной трубе старого дома, оставив в память о своей ревности глубокую вмятину. Ну, Лорка, думал я, дорого обойдется тебе эта измена.

* * *

Мэд, эта крепкотелая кошечка, была прирожденной слугой денег. Она безошибочно чувствовала бабки и начинала стелиться перед ними без всякой оглядки на гордость, честь и прочие понятия, которые считала химерой. Уверен, что не было такой нравственной жертвы, на которую бы не пошла Мэд ради денег. Даже со своей независимостью она была готова распрощаться по первому моему требованию.

– Тебе помочь? – спрашивала она, мучаясь от ожидания под дверью душевой. – Тебя совсем не слышно, с тобой все в порядке?

Я сидел на краю ванны и вытаскивал из одежды пачки долларов, складывая их на фарфоровом столике под зеркалом.

– Сгоняй вниз! – крикнул я ей, сматывая бубликом высокий шерстяной носок и вытаскивая прижатую к лодыжке пачку. – Там, в фойе, есть сувенирный киоск. Купи маленький кожаный рюкзак.

– Какой рюкзак, милый?

– Модный такой! Тинэйджеры повально его таскают!

– Хорошо, милый, я быстро.

– Да можешь особенно не торопиться.

Меня начало раздражать ее свежерожденное плебейство. Женщина, кем бы она ни была, должна сохранять хоть крохотную долю недоступности. Когда же она начинает ломиться в душу и тело мужчины, то он утрачивает природную потребность в борьбе за самку, и вообще перестает видеть в ней объект противоположного пола. Но отправил я Мэд подальше от двери в ванную по другой причине. Я не хотел, чтобы она видела все пачки купюр, которые у меня были. Мэд было бы достаточно мгновения, чтобы оценить наверняка: здесь нет миллиона долларов. А в связи с этим у немки могли возникнуть нежелательные подозрения.

Я накрыл деньги майкой и полез под душ. Минут через пять Мэд постучала в дверь. Я, высунув руку из-за шторки, открыл щеколду.

– Такой тебе нравится? – спросила она, протягивая мне черный, в заклепках, рюкзачок из кожзаменителя, а сама быстро пробежала взглядом по черному напольному кафелю, никелированным трубам, зеркалу и керамической, под мрамор, раковине умывальника, закрытой сверху майкой.

– Сойдет, – кивнул я, кидая рюкзачок на пол. – А костюм где?

– Какой костюм, милый?

– Спортивный! Я же сказал тебе: рюкзак и костюм.

Мэд виновато заморгала глазами:

– Про костюм я забыла.

– Ну как же так?! Я что, должен разгуливать по Москве в этом грязном пуховике? Бегом за костюмом! Пятьдесят второй размер, рост пятый. И кроссовки – сорок третий. Только "Рибок", слышишь?

– Может, лучше "Адидас"? – робко возразила Мэд, не к месту проявляя патриотизм.

– К черту ваш "Адидас"! "Рибок" неси! – отрезал я и захлопнул дверь.

Вранье, что иностранцы предпочитают русских женщин за покладистость, покорность и терепение. Немка может быть в тысячу раз более русской, чем настоящая русская – вопрос лишь в количестве денег, которые ей в перспективе будут доступны.

Пока Мэд бегала за костюмом, я сложил баксы в