Лунный ветер - Евгения Сафонова

— И поступил так, как должно. Как подобает мужчине, разумному и здравомыслящему, а не глупому порывистому мальчику. — Чуть отстранившись, кончиками пальцев я провела по его щеке, вынудив Гэбриэла повернуть голову. — Увезти меня, говоришь? Поставить мою жизнь над жизнями всех других людей? И чем бы тогда ты отличался от лорда Чейнза, который поставил жизнь любимого сына выше всех остальных, включая мою? Думаешь, я простила бы себе и тебе, что мы живём, потому что умирают другие? А убить Тома — ещё лучше. — Я даже содрогнулась при этой мысли. — Мне не принесло бы счастья ни твоё тюремное заключение, ни осознание, что отныне твои руки запятнаны кровью моего друга, если бы тебе удалось этого заключения избежать. И это точно стало бы вещью, которой я никогда не смогла бы тебе простить. Даже понимая, что ты поступил верно.

Он смотрел на меня. Пристальнее, чем когда-либо. Под этим взглядом моя рука сама собой робко опустилась, с его щеки соскользнув на его плечо… но когда Гэбриэл заговорил, голос его прозвучал мягче пуха:

— Неужели ты правда думала, что я презираю тебя за то, что допустил сам? За доброту и самоотверженность?

— Я сделала ровно то же, чего теперь ты не можешь простить себе. Рискнула твоим сердцем, не сказав тебе почему. Может, и жизнью. — Одно воспоминание об этом заставило меня почувствовать себя неуютно. — Человек легко может стать мёртвым, даже если сердце его продолжит биться. И мёртвая душа куда хуже мёртвого тела.

— Брось, Ребекка, — поморщился он. — Это несопоставимо.

— На мой взгляд — очень даже. Если ты так легко простил то, что я считаю своим преступлением, то почему не верил, что я простила тебя?

— По очень простой причине, — улыбка Гэбриэла была горче полыни, запах которой — его запах — сейчас я ощущала острее, чем когда-либо. — За всю жизнь я не встречал женщины, которая простила бы меня после такого.

— А теперь встретил. Потому мы оба сейчас и здесь, верно? — осмелев, я положила обе ладони ему на плечи. — Я не глупая эгоцентричная особа, которая мнит, что весь мир замкнулся на ней. Которая разделяет принцип «tunica pallio proprior est».[38] Которая не способна понять, что сама по себе жизнь стоит не так уж дорого. Прожить жизнь, оставшись человеком, а не зверем, готовым на всё ради выживания своей скромной персоны и своей маленькой стаи, — это ценно. То, ради чего стоило давать нам человеческую душу и человеческий разум. Вовсе не для того, чтобы мы остались теми же зверьми, только обрядившимися в нарядные платья и проводящими жизнь на двух лапах. — Я твёрдо встретила его скептичный взгляд, явно смеющийся над тем, что я решила взять пример с христиан и прочесть ему проповедь. — Я не хотела бы жить в мире, где нет таких людей, как ты. Населённом лишь теми, кто перед лицом опасности хватает самое дорогое и бежит, предоставляя злу торжествовать. Ужасное было бы место.

— Такие люди не имеют права на самое дорогое. Чтобы в случае чего жертвовать лишь собой, но не теми, ради кого они сами без раздумий положили бы жизнь.

— А вот это, мой дорогой лорд Форбиден, уже позвольте мне самой решать. И то, что ты сделал, было самопожертвованием не хуже других. Ведь все мои мучения ты пережил вместе со мной, и, полагаю, даже острее меня. — Видеть, как тает лёд в его глазах, было для меня первым приятным зрелищем за очень долгое время. — Лишать права на счастье таких людей, как ты, со стороны вселенной было бы крайне бесчеловечно. С одной стороны, вселенная и не человек, с другой… её населяют люди, и этим людям точно виднее, как далеко они готовы зайти, чтобы всем воздалось по заслугам. В том числе тем, кто заслуживает любви более тысяч других. — Щурясь, я взяла его лицо в свои ладони, чувствуя под пальцами ласкающую бархатистую гладкость выбритой кожи. — Я влюбилась в контрабандиста, но призналась в любви и обещала всегда быть рядом бывшему Инквизитору. Не отступавшему никогда и ни перед кем. Готовому пойти до конца, чтобы преступники получили заслуженное возмездие. Не убегавшему от врага, как трусливый пёс, заботящийся лишь о том, чтобы прихватить любимую косточку. И люблю тебя именно таким, какой ты есть.

Некоторое время он ещё сидел неподвижно… прежде чем, прикрыв глаза, накрыть одну мою ладонь своей.

— Ребекка, Ребекка… — в этом шёпоте и в том, как он сжал мои пальцы своими, чтобы прижать их к губам, было столько щемящей нежности, что у меня перехватило дыхание. — Где ты была всю мою жизнь?

Слова обожгли кожу, вынудив меня почувствовать жаркое волнение, которого я не ощущала уже очень давно.

— Ждала, пока тебе больше не придётся каждый день рисковать нашим счастьем. Мне не жаль погибнуть за благое дело, но я всё же предпочту прожить с тобой до глубокой старости и умереть в один день, — в моём голосе прозвучало почти веселье: эмоция, которой никто не слышал в нём с весны. — Только если мне в другой раз придётся изображать жертву какой-нибудь кровожадной твари, пожалуйста, предварительно извести меня об этом. Со своей стороны клятвенно обещаю специально для таких случаев тренировать своё удручающе скромное актёрское мастерство.

Гэбриэл лишь смотрел на меня. Опустив мою ладонь, но не выпустив из пальцев, больше не улыбаясь. Тонкие, плотно сжатые губы напомнили мне о вечере, когда я впервые убеждала его, что люблю, а он казался таким же неприступным… и теперь, вновь не пугаясь этой мнимой неприступности, я первой потянулась к его губам.

— Почему ты никак не можешь поверить, дурак, — выдохнула я, целуя их шёпотом — прежде чем поцеловать по-настоящему, — что мне не нужен никто другой?

Они откликнулись миг спустя. Разомкнувшись, отвечая с силой, которой я не ожидала, вынудив все мысли разлететься осколками. В том, как Гэбриэл рывком привлёк меня к себе, я прочла всё, что он так долго сдерживал; и лишь сплела пальцы за его шеей, прижимаясь ещё ближе, чувствуя, как забываюсь в том, что происходит, растворяясь, теряя себя во тьме, напоенной самым прекрасным запахом на свете. Полынь, вереск и миндаль, пьяная сладкая горечь, аромат свободы… Его объятия — подчиняющие и почти яростные, они могли бы смять меня, как бумажный листок, не будь его руки такими бережными; его губы на моих губах будят во мне странное, неведомое прежде желание, похожее на жажду — нестерпимую, безрассудную, почти пугающую. Жажду, которую может утолить лишь один человек, жажду, которая мучила меня уже слишком давно, пускай я сама этого не понимала. Все чувства обострены до предела, прикосновения чужих пальцев, неистовой лаской скользящих по спине, шее, плечам, лицу, снова отдаются во мне дрожью; а потом его губы спускаются ниже, приникнув к шее тем странным жгучим поцелуем, что снова заставляет меня всхлипывать — и выгибаться ему навстречу, хватая губами воздух, вонзая пальцы в чёрный шёлк на его плечах так, что, наверное, они почти царапают. Мне так невыносимо, невообразимо хорошо, что, кажется, ещё немного, и это сведёт меня с ума. Да что же он… со мной…

Когда Гэбриэл касается дыханием ямочки между ключицами и кожи чуть ниже, слегка приоткрытой целомудренным вырезом вдовьего платья, я резко отстраняюсь — и вынуждаю его вскинуть голову, чтобы самой впиться в жёсткие тонкие губы. Прерывая то, что заставляет меня чувствовать себя почти безумной, но не в силах оторваться от него. Неумелая, несдерживаемая страсть вынуждает почти кусаться, однако Гэбриэл отвечает — и прослеживает ладонью линию моей талии, от бедра — выше, скользит пальцами по тому, что скрывает вырез… а затем, шумно вдохнув, почти отталкивает меня, заглядывая в мои глаза, позволив снова увидеть тёмный огонь, которым пульсируют его зрачки.