Лунный ветер - Евгения Сафонова

— Осторожно, моя милая леди Чейнз, — мягко, почти одними губами выговаривает Гэбриэл. — Мы рискуем зайти слишком далеко.

— Я знаю.

Ответ срывается с губ прежде, чем я успеваю задуматься. Прежде, чем успеваю понять, что это действительно так — и что мне нисколько, нисколечко не стыдно. На краю сознания лишь мелькает смешная мысль о том, как это удачно: что портрет, иначе бы глядевший сейчас на нас, отвёрнут к стене.

Боги, если это непристойно, почему вы сделали это таким приятным?..

— Знаете, что мы в шаге от предела, за которым меня уже ничто не остановит?

— Знаю. И не хочу тебя останавливать.

Безмолвная, бездвижная тишина, в которой слышны лишь огонь в комнате и вода за её пределами — в которой мы сжигаем все мосты и оставляем позади все холодные тёмные пропасти, возвращаясь в мир жизни, тепла, света и любви, — длится всего мгновение.

Он не тратит время на то, чтобы расстёгивать бесконечные пуговицы, тянувшиеся от моей шеи до низа спины. Просто рвёт сзади ворот, заставив эти пуговицы брызнуть в стороны тёмным конфетти. Сейчас мы оба в чёрном, и прежде, чем Гэбриэл несёт меня на софу, чёрное платье падает на пол рядом с чёрным жилетом и чёрной рубашкой вместе с ворохом другой моей одежды, сейчас казавшейся такой лишней и ненужной. Я не помню, как успела остаться в одной сорочке — разоблачение из многослойного наряда забылось за всем, что его сопровождало, заставившим меня снова почти обезуметь; мне ни капли не холодно, и то, что происходит сейчас, ничуть не похоже на кошмар, творившийся со мной когда-то. Мне не стыдно и не страшно: я не помню ни о боли, ни о стыде, ни о страхе, ведь с Гэбриэлом я ничего не боюсь. Сейчас я понимаю лишь, что хочу быть его. Стать его. Позволить ему сделать всё, что он хочет, всё, чего я хочу, ведь его желания — мои желания. Но когда его пальцы спускают сорочку с плеч, а губы пробуют на вкус то, что ранее было запретным, а после эти пальцы и губы узнают обо мне всё, как раньше его душа знала о моей, я всё же схожу с ума — раз за разом, в несравненной восхитительной пытке. И боль, которую я ждала, не приходит, даже когда мы становимся одним целым. И в конце уже я целовала мужчину над собой куда придётся, ощущая не прежнее исступление, которое он заставил меня испытать сполна, но нечто другое, необъяснимо большее. То, от чего мне так уютно и хорошо, что хочется плакать, — странную, ни с чем не сравнимую нежность от всего, что он делает со мной, от того, как страсть искажает его лицо.

Потом, когда мы лежали рядом, не размыкая объятий, голосом, слегка севшим, ибо мне вопреки всем стараниям не удалось хранить благопристойное молчание, я произнесла:

— Скажи это снова.

— Что именно?

Ладонь Гэбриэла лежала на моей груди, между нами, — так, будто слушала стук моего сердца.

— Что я твоя.

Он коснулся рукой моей щеки. Бережно провёл пальцами по коже, от уголка глаз к виску, промокая слёзы, которых я не замечала.

— Моя. И всегда будешь моей. — От того, как медленно он погладил меня по волосам, мне отчего-то снова захотелось плакать. — Если ты этого хочешь.

Я только улыбнулась. С трудом, лишь сейчас понимая: в последний раз я делала это так давно, что губы почти уже забыли, каково это.

И, прижавшись кожей к его коже, ощущая, как медленно успокаивается наше сердцебиение, слушая, как за окном неистовствует осенняя гроза — чувствовала, как в душу наконец проникает минувшее и не прожитое мною лето.

Томми вбежал в комнату, когда я заканчивала очередную главу. Заплаканный, всхлипывающий на ходу, он почти врезался в меня, уткнувшись лицом в мои колени и яростно сопя, вынудив отложить стальное перо и растерянно погладить тёмные кудряшки.

— Что случилось? — не дождавшись ответа, я хмуро подняла глаза на гувернантку, вошедшую в комнату следом за своим подопечным: должно быть, она пыталась его остановить, чтобы не мешал матери работать, но не успела. — Мадемуазель д’Аркур, что происходит?

— Простите, мэм. Не знаю, мэм, — пролепетала девушка, явно не находя себе места от стыда. — Мы просто читали с ним книгу о разных зверях и насекомых, а потом…

— Мам, я не хочу быть навозным жуком! — когда Томми всё же поднял голову, трудно было понять, что заставляет серую зелень его глаз светиться больше: слёзы или надежда. — Ты ведь не дашь мне в него превратиться? Не дашь Эсти меня убить?

Ситуация моментально стала мне ясна — и, с тяжёлым вздохом подхватив сына на руки, я усадила его себе на колени, чтобы обнять.

— Конечно, не дам. Мадемуазель д’Аркур, позовите Эстеллу, будьте добры. — Дождавшись, когда гувернантка уйдёт, я принялась успокаивающе баюкать Тома на коленях. — Не бойся, Томми. Хорошие маленькие…

В этот миг я подняла взгляд на окно, у которого стоял мой стол.

Из окон покоев, которые хозяин дома любезно нам предоставил, открывался превосходный вид. По розовому камню мостовых, пёстрыми ниточками вьющихся по белому городу, разливалось элладское солнце; срываясь с синих крыш, его лучи скользили по отвесному обрыву рыжих скал, над которым высилась столица острова, и нежились в сапфирных водах океана, танцуя по тихим волнам бликами столь яркими, что от них болели глаза.

Ощутив то, что фрэнчане называют «deja vu», я впервые за очень долгое время вспомнила бродячий цирк, хрустальный шар и черносливовый дым.

Так вот он, последний привет из далёкого прошлого…

Мысли, давно уже не причинявшие боль, всё равно навеяли грусть.

— Хорошие маленькие мальчики вроде тебя не превращаются в жуков, — закончила я, потянувшись за платком пальцами, привычно выпачканными в чернилах.

— Я не хороший. Я вор, — угрюмо ответил Том, пока я бережно вытирала его мокрые щёки. — И когда я умру, то стану навозным жуком.

— Ты вор? — при натуре моего сына это вызвало у меня только смех. — И что же ты украл?

— Он взял моего медведя. Сэра Галахада, — обличительно проговорила Эстелла, как раз появившаяся в арке, отделявшей мою комнату от гостиной. — Без спроса.

Глядя на это маленькое светловолосое воплощение Фемиды, я снова вздохнула. Перевела взгляд на гувернантку, ожидавшую дальнейших указаний за спиной Эсти.

— Благодарю, мадемуазель д’Аркур. Вы свободны.

Когда бедная девушка скрылась, я жестом велела дочери приблизиться. Эстелла безмолвно подчинилась. Она, как и я, никогда не пыталась увиливать от наказания — и, уважая обоих родителей, совершенно их не боялась. Гэбриэл всегда говорил, что мы слишком балуем наших детей… исправно продолжая этим заниматься.

Кажется, тогда, много лет назад — когда мне открылось то, что происходило только сейчас, — мне показалось, что дочь насуплена. Теперь я знала, что Эстелла никогда не супится: просто смотрит угрюмо и исподлобья, холодным светлым взглядом.