Лунный ветер - Евгения Сафонова

В одном лорд Чейнз был прав. Если боги принимали участие в сотворении всего и вся, как говорят жрецы, у них определённо было очень странное чувство юмора. Способ исцеления оборотней убедительно это доказывал. Исцелялся лишь тот, кто любил убитого настолько, что не представлял без него жизни; если же оборотень допускал мысль о том, чтобы купить себе свободу от проклятия ценой подобной жертвы — эта жертва не приносила ему никакого прока. И оборотень никак не мог исцелиться по своему желанию. Его могла излечить либо роковая случайность, либо ритуал, подстроенный кем-то другим.

Не разглашать эту информацию общественности Инквизиция решила по очень простой причине: единственный способ исцеления оказался настолько чудовищным, что лучше было о нём не знать. Хотя бы затем, чтобы никто не смог — или не пытался — сознательно им воспользоваться.

Мой печальный пример убедительно доказывал, что Инквизиция была права.

— Пожалуй, я поеду, — сделав последний глоток, проговорил отец. — Надо сообщить Маргарет счастливое известие, пока она не затопила слезами весь дом.

Поднявшись на ноги, он обнял меня на прощание. Крепко, изо всех сил, этими объятиями поддерживая меня куда лучше, чем это могла бы сделать сотня слов. И, прижавшись щекой к его щеке, щекочущей кожу мягкими бакенбардами, я на миг снова ощутила себя маленькой Ребеккой, которая когда-то прибегала в отцовский кабинет, чтобы обсудить с любимым папой очередную пьесу Шекспира.

Нет, леди Чейнз. Не лгите себе. Той девочки больше нет, и ей не вернуться уже никогда. Теперь вместо неё — вы: леди Чейнз в чёрном вдовьем наряде, чьё отражение — худое взрослое лицо с огромными глазами цвета неба перед дождём, стынущими серым льдом неизменной печали.

— Генри, ты со мной? — отстранившись, спросил отец, моргая как-то подозрительно часто.

— Да, конечно, — сумрачно откликнулся мистер Хэтчер, встав с кресла следом за ним.

Я знала, что в мыслях он снова на кладбище. Там, где рядом с памятником Элиоту теперь высятся ещё два.

И, зная, что это ещё одна вещь, которая случилась из-за меня и которой я не могла изменить, я лишь опустила глаза прежде, чем на миг их снова обжёг призрак слёз.

— Доброго пути, джентльмены, — встав и пожав руки обоим, проговорил Гэбриэл, провожая гостей вместо меня.

Его не стали спрашивать, поедет он или нет. Из деликатности, прекрасно понимая, что грядущую ночь он снова проведёт здесь, но закрывая на это глаза. И именно потому, что эти двое, да ещё Рэйчел, были единственными, для кого мой душевный покой значил куда больше, чем все приличия, с тех пор, как Энигмейл стал принадлежать мне, они сделались в нём самыми частыми гостями.

Другие просто не получали приглашений.

У самой двери отец обернулся. Воззрился на портрет, висевший над камином: с него уходивших провожал взглядом юноша, чьи глаза даже на картине искрились улыбчивым теплом и бельтайнской зеленью.

— Бедный мальчик, — устремив взор на лицо Тома, которому суждено было навсегда остаться таким же юным, печально произнёс отец. Качнул головой. — Надеюсь, его душа обрела покой.

Я тоже посмотрела на портрет. Глядя на него, слушала, как цокают по паркету когти Лорда, спрыгнувшего с софы и побежавшего следом за хозяином, и как уходят мои гости.

Я не могла позволить себе время от времени приходить на могилу Тома: его похоронили в Ландэне, в семейном склепе Чейнзов. И вместо этого смотрела на эту картину. А ещё, один раз за минувшие месяцы, спустилась в подвал снова взглянуть на клетку, где мой несчастный друг томился столько лет, и представить, как мечется по ней чёрный волк. Попыталась найти среди стальных прутьев, восстановленных магией и неотличимых друг от друга, те, что он разогнул для побега в последнее полнолуние далёкой весны.

Я боялась кошмаров, где увижу Тома с волчьей пастью. Или с лицом, искажённым предсмертной судорогой, истекающим кровью из простреленного виска. И мне действительно снились кошмары — лорд Чейнз, тянувший ко мне перебитые пулями руки, прежде чем начать выть и корчиться, обращаясь в бист вилаха; мёртвые стражники, чьи лица вспыхивали синим пламенем, и кожа стекала с них, точно воск, обнажая белые черепа… но Том привиделся лишь один раз.

Вовсе не в кошмаре.

В том сне я оказалась под нашим любимым вязом в саду Грейфилда. Я не знала, каким образом попала туда: начало сна забылось, и я помнила его лишь с того момента, как мы с Томом бок о бок лежим на траве, глядя, как просвечивает между лиственной мозаикой чистое небо. Вокруг лето, и мы лениво смеёмся под аккомпанемент птичьих трелей, болтая о чём-то — кажется, об очередной прочитанной книге…

Пока в какой-то момент я вдруг не вспомнила беспощадную истину, заставившую меня в ужасе осечься и повернуть голову.

«Но тебя же нет, Томми, — беспомощно сказала я. — Я помню… помню, как ты умер. Помню, как тебя похоронили».

Том лежал, закинув руки за голову, жуя травинку. Такой весёлый и безмятежный, каким я не видела его с той злополучной поры, как его угораздило в меня влюбиться.

И в ответ на мои слова лишь посмеялся.

«Меня нет? — Когда он заговорил, травинка, которую он зажал уголком губ, смешно покачнулась. — А кто же тогда перед тобой сейчас?»

Его слова моментально меня успокоили. Ведь мне так хотелось верить, что это правда. Конечно же, это было сном, просто страшным сном — и подвал, и похороны, и то, что он оборотень. Даже то, что он меня полюбил, а мне пришлось причинить ему боль своим равнодушием. Вот это — реально: лето, и небо, и зелень листвы, столь яркая, что я никогда не видела такой…

А после я поняла, что в таком случае Гэбриэл тоже мне приснился.

«Тогда то, что произошло… подвал и всё остальное… это было сном?»

«Может, это сон. Может, сон то, что ты считаешь реальным. Почему бы всему, что ты помнишь, не быть сном? Или реальностью? Вдруг всю жизнь мы спим, запертые в клетке собственных тел, и просыпаемся, лишь умерев? Или не просыпаемся, а начинаем видеть другой сон? Во сне ведь так легко может показаться, что мы уже проснулись. — Том, улыбаясь, неотрывно смотрел в небо. — На мой взгляд, это не так уж важно. Главное, чтобы это был хороший сон».

Ответ был туманным, но в этот момент я с неумолимой отчётливостью поняла, что в действительности реально, а что нет.

«Так ты всё-таки умер», — обречённо произнесла я.

Кинув травинку в сторону, Том пожал плечами. Так беззаботно, будто речь шла о чём-то, совершенно не стоящем беспокойства.

«Все люди однажды умирают».

Я обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо. Во сне ощущения были приглушёнными, но я помнила, что почувствовала гладкую ткань рубашки под пальцами, шёлк жилета, к которому я прижалась щекой, — и то, как тепло Том обнял меня в ответ.

«Прости меня», — вымолвила я то, что мне так давно хотелось сказать.

«За что?»