Большой облом - Владимир Хачатуров

Поняв, что раб Божий Станислав принимать из рук в руки бракованное изделие не собирается, отец Ферапонтий положил его перед ним на столик.

– Еще хорошо, что мы быстро спохватились. На второй день. Обошлись минимальными потерями. Правда, существенными, – вздохнул священнослужитель.

Кульчицкий непонимающе и вместе с тем виновато взглянул на батюшку.

– Двух давнишних и вельми прилежных прихожанок недосчитались, сын мой. Аглаю Петровну и Ноябрину Макаровну…

– Что с ними произошло? Инсульт? Инфаркт? – еле вымолвил побелевшими губами Кульчицкий.

Отец Ферапонтий озадаченно уставился на него. Затем постиг, снисходительно улыбнулся:

– Да нет, что вы! Ничего такого… Хотя с другой стороны, возможно, для их же душ было бы лучше, если бы нечто подобное с ними случилось… Видите ли, сын мой, дело в том, что обе эти старые перечницы в результате общения с этим бракованным, я бы даже сказал, кощунственным образом, отпали от веры! Атеистками заделались. Причем не какими-то там дурами, изо всех душевных сил верующими в то, что Бога нет – как раньше верили в обратное, – а самыми что ни на есть научными… Сунулся я было к ним с увещеваниями в лоно Божие вернуть, так они меня на смех подняли, всякими Эйнштейнами, Нильсами Борам да какой-то еще сингулярностью чуть насмерть не замордовали…

Кульчицкий набожно перекрестился католическим крестным знамением: Спаси и помилуй! Спаси и… Замер, поморщился, едва не чертыхнулся: а ведь действительно какая-то тавтологическая чепуха получается. Уж если спасет, то и помилует. Непременно! И наоборот… Проклятый Туров!..

Отец Ферапонтий отвел взгляд от гостя ошуюю – глаза б его не видели, как в православной ризнице осеняют себя вражеским крестным знамением!.. Перебрав брак, извлек еще один проштрафившийся образ.

– Вот, Станислав Эдуардович, полюбуйтесь!

Кульчицкий полюбовался: икона как икона – Святой Николай Чудотворец напряженно и испытующе вглядывается в молящегося ему раба Божия…

– А что с ним не так, батюшка?

– Ужель не узнаёте?

Станислав Эдуардович побледнел и впился взглядом в изображение: неужто опять какая-нибудь завуалированная подлянка от распоясавшегося иконописца? Вроде нет, ни на кого из знакомых не похож. Тогда что же?.. Кульчицкий вопросительно уставился батюшке в очи. Батюшка взора не отвел – видимо, чувствовал за собой силу правды высшей.

– Да присмотритесь повнимательней, сын мой! Да у него же взгляд чисто гэбэшный, чекистский, как у нашего нынешнего премьера или архиерея Корнилия, который из телевизора не вылезает. Вот и не молятся этому Николаю. За месяц – ни одной свечки! И по чести говоря, непонятно, может, если бы молились, чего-нибудь и обломилось бы им. А так что же: на нет, как говорится, ни суда нам, ни чуда… Одним словом, держать его в иконостасе не имеет смысла. А посему возвращаю его вам, как бракованное изделие. Уж не обессудьте, голубчик…

Кульчицкий еще раз прошелся по иконе критическим оком и опять не нашел в ней ничего криминального. Возможно, потому, что если ему по жизни и доводилось общаться с представителями так называемых органов, то только с представителями ОБХСС, и взгляды, коими пронизывали своих клиентов сотрудники этого славного отдела, ничего общего не имели с выражением глаз конкретного святого на конкретной иконе. Плейбой пожал плечами и молча приобщил некондиционного чудотворца к бракованной Богородице.

Обычно Станислав Эдуардович не все забракованные иконы с собой забирал с мастерами конкретно разбираться. Всегда две, три, а то пять штук оставлялись для более тщательного исследования их взаимоотношений с паствой. Из-за этого у них с отцом Ферапонтием часто случались жаркие дискуссии, порой доходившие до личностей. Православный батюшка честил Кульчицкого «латинянином», «франком» и даже «религиозным извращенцем», но и латинянин в долгу не оставался, аттестуя отца Ферапонтия как «ортодокса», «схизматика», а то и как «выкормыша константинопольского еретика Михаила Керуллария». Но сегодня никакой дискуссии из-за брака не последовало. Не в том положении был Кульчицкий, чтобы испытывать терпение Божие. К тому же он никак не мог отделаться от жуткого впечатления, которое навеяла на него икона с изображением Анны Сергеевны с ним, Кульчицким, на руках. В нем зрело подозрение, что это кощунство является делом рук одного из бывших офицеров госбезопасности – из числа тех шестерых, что один за другим в течение мая месяца напросились сперва в монастырь на пострижение, а затем и на работы: двое в цех антиквариата, трое – в литейно-чеканочный, и один – в иконописную мастерскую. Вот он-то, по всей видимости, и расстарался, идиот.

– Ну с Анной в общем-то понятно, – думал Станислав Эдуардович, направляясь из Казачьего Тына в монастырь Святого Варфоломея, что находился в десяти минутах езды от площади. – От нее всегда кто-нибудь ум теряет. Но отчего-то особенно охотно в эту особу именно ГБ влюбляется. Такая вот странная, если не сказать больше, закономерность… Но вот почему я у нее на руках в виде насмешки над Христом-младенцем?! Что за пошлые намеки?!.

Лендровер подпрыгнул на ухабе и Станислав Эдуардович, услышав как всполошено звякнули бутылки, сбавил скорость. Не хватало ему еще и подарочный набор шотландского виски раскокать… Набор предназначался его высокопреподобию архимандриту Маврикию – настоятелю монастыря, пригревшего под своим крылом полулегальную мануфактуру Кульчицкого. Набор виски был именно подарком, а не тривиальной взяткой, хотя и тянул по совокупности на сумму почти с пятью нулями. В долларах, разумеется…Без подобного набора Кульчицкий, собственно, в монастырь не наведывался. Это стало традиций. И шотландское виски, и степенные дебаты между архимандритом Маврикием и Станиславом Эдуардовичем. Дискутировались, как правило, две темы. Серьезная – о филиокве. И сверхсерьезная – о том, какое виски лучше: американское «Jack Daniel’s Silver Select Single Barrel» или шотландское «Middleton Very Raze», «Aberfeldy 21 Y. O.» или «Balvenie 30 Y. O.», если только не «Famous Grouse Malt 30 Years» и не «Glenfiddich 40 Y. O.», в придачу с еще десятью-двенадцатью сортами подобающей выдержки и соответствующего одномальтового состояния. Дело было в том, что его высокопреподобие архимандрит Маврикий никак не мог окончательно определиться, какой из сортов элитного виски ему более всего по душе. То он склонялся к одному сорту, то к другому, то к тридесятому, чтобы в следующий раз вдруг вернуться к уже отвергнутому ранее…

Станислав Эдуардович подозревал, что делалось это не без умысла, поскольку такая неопределенность с любимым напитком лишала его доказательства в пользу боготворимого им «Джека Дэниелса» осязаемой языком предметной сравнительности. Более того, ставила в заведомо проигрышное положение, поскольку конкурировать со всем совокупием букетов отборного шотландского виски никакому напитку не под силу.

Кульчицкий вздохнул печально и еле удержался от намерения прибавить газу. Уж очень хотелось ему поспеть на ужин к несостоявшемуся тестю, потешить вдруг в очередной раз пробудившиеся атавистические инстинкты славянских предков barszezom z czosnkiem, duszy kości szpikowej, kwaśna śmietana i ostrym pieprzem[65]. Да всё это под первачок и свежее boczek, topienia w ustach[66]. Так что сегодня ему как-то не слишком улыбалась перспектива, переборщив с виски в противостоянии с архимандритом Маврикием, заночевать в монастыре. Впрочем, честно говоря, такая перспектива ему никогда не улыбалась, начиная с первой его ночевки в этом богоугодном заведении. Всю ночь, до самых первых петухов его изводили во сне какие-то запредельно православные призраки, возмущенные тем, что в их святая святых вторгся еретик со своими католическими голубиными снами. Ну так покажем же этому латинянину почем фунт православного лиха! – решали они промеж себя. И показывали… И это был не единственный такой случай. Эти кошмары повторялись всякий раз, когда припозднившийся из-за дискуссий с архимандритом Маврикием Кульчицкий решал заночевать в гостевом крыле монастыря. Так что удержать его от превышения скорости по здешнему бездорожью могло только великое уважение к виски: американскому, шотландскому, ирландскому – всё едино.