Большой облом - Владимир Хачатуров

– С твоей стороны, чужеземец, думать так – логично. Но это бескрылая бездушная логика электронного механизма, который вы любовно именуете «компьютером»; высшая логика, логика души и сердца вам, к сожалению, недоступна…

– Простите мне мою невежливость, джентльмены, но я заметил, что в стенах этого заведения пользуется спросом только одно периодическое издание, – поспешил сменить тему чужеземец. – Ошибусь ли я, если предположу, что вас объединяет не только чувство расовой солидарности, но и общность политических взглядов?

– Разумеется, ошибешься! Еженедельник «Святые Истины» есть наш боевой орган: газета для тех, кому дороги не дела (кто же не знает, как дрянная реальность искажает восхитительную словесную действительность), но слова – о родине, о подвигах, о славе, и обо всем том, что мешает высоким словам стать прекрасными делами.

– Достойный распространения обычай, – пробормотал плейбой вслух. Про себя же с тоскою отметил, как много вокруг святых идеалистов, фанатиков своих расторможенных упований. Ведь и сам он со своей вновь обретенной верой в галилейского плотника мало чем от них отличается по части оправданности этой веры логически приемлемыми резонами. Видимо, прав был мудрец: для того человек и определил себя разумным, чтобы беспрестанно опровергать эту автодефиницию: посрамлять веру разумом, а разум – верой.

– А скажи-ка нам, товарищ Янки, это правда, что соплеменники твои мнят себя избранным народом? – прервали каверзным вопросом безутешные размышления плэйбоя.

– Manifest Destiny,[71] – понял американец. – Насколько мне известно, это свойственно почти всем народам: каждый мнит себя особенным, избранным…

– Ну, мнить и быть – вещи разные. Пока мы тут с немчурой мутузили друг друга на потеху и наживу вашим жидам, Америка из британского должника превратилась в мирового заимодавца. Прибрала к рукам все, что по ее мнению плохо лежало, и навязала миру свои комиксовые представления. Не мудрено, что у вас голова от успехов пошла кругом, – да так основательно, что даже на особое отношение Всевышнего замахнулись…

– Но позвольте, господа, – не удержался американец, – ведь эта доктрина возникла еще среди первых поселенцев…

– Не имеет значения, – охолонили его господа. – Двадцатый век лишь укрепил вас в этой ереси. Ваши претензии просто смехотворны! Вы же никогда не страдали, а только жирели да богатели на чужом горе. Вот когда придет на вас орда завоевателей, и истопчет вашу землю, и осквернит ваши святыни, и умоет вас вашей же кровью, и когда вы всем миром, не считаясь с жертвами, изгоните супостата, сохранив веру и не утратив исконных ценностей, вот тогда, возможно, и появятся у вас основания претендовать на особой отличие перед Господом.

– Oh, – просветлел американец, сообразив, наконец, о чем толкуют славяне, – понимаю: Фьодор Достоевски: пострадать, чтобы искупить, очиститься для любви истинной…

– Вы, американцы, быстро схватываете то, что вам кажется сутью, и немедленно сводите к уже известному, ориентируясь по внешнему сходству. Потому и получается, что вроде бы говорите все правильно и, однако, все равно врете, в глубину не врубаетесь. Впрочем, со своей миссией – распространением по планете «цивилизации ванной» – Америка, надо отдать ей должное, справилась, требовать от нее большего было бы также глупо, как добиваться от козла молока…

– Вы так думаете? – обиженно засопел американец. – В чем же в таком случае заключается миссия России? В том, чтобы все уверовали, будто Москва – это Третий Рим, а Святая Русь – подножие Престола Божьего?

– Москва – отстой! – прервали американца возмущенные реплики с мест. – Да здравствует мать городов русских Киев и отец смысла российского – Петербург! И вообще, мы, чужеземец, не такие темные, какими ты хочешь, чтобы мы тебе казались. Россия является подножием престола Божьего вовсе не в буквальном мебельно-идиотическом значении, а в иносказательном. С вами Богу все ясно, а с нами – ничего. Россия Господу просто интереснее…

Какое впечатление произвел последний пассаж на уязвленного чужеземца, выяснить так и не удалось. Причем по независящим от автора обстоятельствам. Обстоятельства же складывались следующим образом. Сначала на улице послышался какой-то организованный шум в виде скандирований и выкриков, среди которых выделялись в основном два основополагающих требования: «долой» и «позор» (прочие воспринимались скорее в контексте, чем на слух, так что поручиться можно лишь за обильное количество всевозможных «измов» – расизм, шовинизм, глобализм – но не за их качество), а затем уже в растворенные окна трактира полетели дары природы – тухлые яйца, гнилые помидоры, заплесневелый картофель и маринованные в канализации огурцы.

Реакция славян была мгновенной и крайне адекватной: не успел американец оглянуться, а кругом все уже в респираторах, все вооружены мощными водяными пистолетами, заряженными, как позже выяснилось, дефицитной ослиной мочой, все заняли боевые позиции в простенках между окнами, все оказывают ожесточенное сопротивление, отбиваясь от численно превосходящего противника и подбадривая друг друга воинственными криками о сионистском заговоре и жидовских наймитах. Плейбой соскочил с патефонного столика, увернулся от помидора, отбился стулом от огурца, принял плечом картофель и уже собирался залечь в относительной безопасности за буфетом, обок с матерившимся буфетчиком, когда был пойман кем-то за руку и втащен за кулисы – то ли в кухню, то ли в гримерную.

– Привет, Стэн!

– О, Майкл!

– Твой «перспективный объект», Стэн, был просто подставой, ты в курсе?

– Теперь – да.

– Но тебе, по крайней мере, не было скучно…

– Догадываюсь, кого надо за это благодарить… Что, Майкл, старая идея в новой упаковке?

– У вас, плутократиков, на уме один бизнес. А у души, между прочим, свои прерогативы, свои амбиции: ей скучно быть прагматичной, ей бескорыстьем охота гореть…

Снаружи послышалось пронзительное пение сирен. Последнее, что успели заметить независимые наблюдатели, прежде чем усиленный наряд полиции с помощью водометов, заправленных розовой водой, затянул им всю видимость благоухающей взвесью, это как прогулочный вертолет эвакуировал с крыши трактира двух неизвестных: толстого и тонкого.

Капитан Аргутинов осторожно расширил щелочку неплотно прикрытой двери, заглянул в помещение, тревожно осмотрелся, расслабился, и смело вошел, небрежно толкнув дверь ногою. Лейтенант Исиков от неожиданности замешкался, спохватился, преданно рванул вслед за начальством.

Если подвал и был оборудован под лабораторию, то никак не химическую, а скорее полиграфическую. Работающим прибором оказался ксерокс. Рядом на нескольких столах лежали кипы бумаг, – как девственно белых, так и оскверненных текстом. Кроме них присутствовали фальцовочный станок и дожидающийся связки и упаковки многосотенный тираж какой-то весьма упитанной брошюры. В углу за входной дверью обнаружился старенький диван с прикорнувшим на нем объектом – длинноволосым носатым юнцом, при виде которого Исиков вздрогнул, просветлел, вострепетал и утратил интерес ко всему остальному.