Большой облом - Владимир Хачатуров

Курсив исполнителя. Это следует отметить особо, потому как обычно последняя строка выглядела несколько иначе: «И на третий тоже». Без всяких курсивов…

Замена была спонтанной, и свидетельствовала о частичной утрате бдительности со стороны генерала. Не только враг недреманный, но даже и друг вечно дремлющий мог по этой замене кое о чем догадаться. Например, о том, что мнимый покойник ожил. Что если не совсем еще воскрес, то пасха, по предположениям усопшего, явно не за горами. Догадка рождает вопросы, вопросы приводят к выводам, выводы же в подобных структурах всегда чреваты одним и тем же – спецоперацией…

Ну и на здоровье, господа! Спецоперируйте сколько угодно! Вы полагаете, это Ардальон Петрович промашку дал, а на самом деле – никакой промашки, все четко выверено и учтено. Двойник-дублер выполняет своим пением конкретное задание – уводит вражеское внимание от ясной сути в дебри противоречивых предположений. Сам оригинал, то есть настоящий, а не мнимый генерал-лейтенант Миндис А. П., скоропостижно скончавшийся от старости при исполнении служебных обязанностей, летит тем временем на крыльях воображения самолетом «Аэрофлота» к благополучной развязке затянувшейся истории с пресловутым «кротом» (оказавшимся, к сожалению, не вражеской «дезой» и не навязчивой идеей нового руководства). Наконец-то высокопоставленный чин одной из западных спецслужб, числящийся в секретной документации под агентурной кличкой «Антиквар», согласился засветить этого предателя в обмен на… Впрочем, на что может польститься агент с такой кличкой читатель способен и сам догадаться.

Кульчицкий не обратил на внезапно возникший шухер со стрельбой и заполошными воплями ни малейшего внимания – слишком уж привык, что в этом отстойном городишке всегда что-нибудь этакое по вечной гулянке случается. Щедро расплатившись с нищими и не особенно надеясь, что местная голытьба действительно помянет его в молитвах своих (поди каждый второй и не молился никогда, и молитв не знает), он подошел к своему «лендроверу», вынул из багажника две объемистые сумки, обогнул храм и постучался в дверь ризницы. Дверь немедленно открылась. Отец Ферапонтий (в миру Севастьян Провозвестников), приветливо улыбаясь, выставил свою веснушчатую руку для лобызания. Станислав Эдуардович набожно приложился (привычно вообразив, что это рука ксёндза, а не попа), прошел внутрь и, не дожидаясь приглашения, уселся на свое обычное место – в кресло возле журнального столика, что находилось справа от дивана. Диван всегда занимал отец Ферапонтий – и не по причине тучности (ибо отец Ферапонтий был вельми сухощав), а потому, что образчики продукции, которую поставлял храму Кульчицкий, удобно помещались на диване: прошедшие аттестацию на предмет действенности обращенных к ним молитв прихожан – одесную; не прошедшие – естественно, ошуюю.

Это раньше, когда еще только-только начиналось его плодотворное взаимовыгодное сотрудничество с отдельными представителями православного клира, Кульчицкий, оказываясь в ризнице, терялся от обилия всякой священнослужебной всячины в помещении, путал дароносицу с дарохранительницей, дискос с литейным прибором, и принимал подрясник отца Ферапонтия за власяницу, точнее, за хитон вольной нищеты и нестяжания. И так продолжалось до тех пор, пока Станиславу Эдуардовичу не довелось в порядке плейбойской повинности свести тесное знакомство с одной широкоизвестной театральной дивой, прибывшей из Москвы на гастроли в жадный до всяких зрелищ Южноморск. Такое знакомство не могло обойтись без частых посещений театральных кулис. Вот они-то и привели Кульчицкого в чувство. Ну чем не ризница? Тут корона монарха, там горностаевая накидка королевы, опять же сосуды всевозможные, парики, подсвечники, платья… Дойти своим умом до отождествления церковной службы с театральным спектаклем не составило для Кульчицкого особого труда. Ведь так в свое время и было, когда театры отсутствовали, а церкви присутствовали и люди каждое воскресенье шли туда помолиться, а заодно и развлечься неизменным литургическим действом. Уяснив сие, Станислав Эдуардович робеть в ризнице перестал и положил себе за правило не слишком отвлекаться на посторонние предметы и вести себя прежде всего, как бизнесмен, а не раб Божий. Вот и сейчас, едва очутившись в привычном кресле, он не стал терять драгоценного времени, но зорко присмотрелся к дивану: ему показалось, что сегодня обычная пропорция между качественными и бракованными изделиями, мягко говоря, нарушена. А точнее говоря – не соблюдена. Он вопросительно и вместе с тем требовательно взглянул на занявшего свое место на диване отца Ферапонтия.

– Может, наливочки с дороги отведаете, Станислав Эдуардович? – великопостное лицо священника исказила радушная разговенческая улыбка.

– Оттягивает неприятный разговор, – понял Кульчицкий.

Вслух же сказал:

– Вы же знаете, батюшка, что перед посещением его высокопреосвященства архимандрита Маврикия, я ничего крепче кофе, зеленого чая или мате в рот не беру. А поскольку вы ничего из перечисленного не держите, то я уж лучше так, всухомяточку о своих иконках послушаю, если вы не возражаете…

– Возражение у меня, Станислав Эдуардович, как всегда, одно. Негоже православного архимандрита «высокопреосвященством» чествовать, чай не кардинал. А надобно благочестиво «высокопреподобием» поминать…

– Опять вы, уважаемый Севастьян Мартимьянович, за свое! Я же говорил вам, что официально консультировался в Московской епархии по этому вопросу. И там мне четко сказали: что в лоб, что по лбу – одинаково правильно!

– Не обессудьте Станислав Эдуардович, но мы люди провинциальные, старине приверженные. Нам эти столичные новшества ни к чему. Сегодня они так порешили, завтра этак перерешат…

– Ладно, ладно, уговорили, батюшка: высокопреподобие – так высокопреподобие. Я согласен!.. Так что насчет иконок?

Оживление на лице отца Ферапонтия, вызванное борьбой за святую истину, моментально угасло. Вот только что светился лик батюшкин небесным воодушевлением, пречистой страстью, и вдруг раз – а на лице одна только хмарь удручения.

– Что-то с ними случилось? – окончательно насторожился Кульчицкий. – Кража? Ограбление?

– Господь с вами, сын мой! – всплеснул руками священнослужитель. – Какая кража? Какое ограбление? Нет, все куда печальнее.

Отец Ферапонтий взглянул ошуюю, еще больше потускнел. Взглянул одесную – умилился. Обтер платком рот и доложил:

– Из всей партии, только святые образы, связанные с Богородицей – Елеуса, Оранта и почти все Одигитрии зарекомендовали себя с самой лучшей стороны…

– Вы говорите «почти». Значит, несколько Одигитрий оказались все же не на высоте?

– Спешу утешить вас, Станислав Эдуардович: не несколько, а только одна.

Батюшка вновь повернулся налево, порылся брезгливо левой же рукой в добром десятке не прошедших ОТК икон, нашел искомое и предъявил Кульчицкому на опознание. Кульчицкий чуть не вскрикнул – от неожиданности, изумления, недоумения и ужаса. И его можно было понять: с иконы на него презрительно глядела никто иная, как Анна Сергеевна Берг с довольно подозрительным младенцем на руках. Приглядевшись, Станислав Эдуардович затрепетал: младенец жутчайшим образом напоминал его самого, причем не в нежном детстве, а в нынешнем брутальном возрасте. Жест младенца, которым он якобы благословлял мир, и то что он держал в левой руке вместо свитка, не оставляли никаких пространств для догадок. Ну, разумеется, поднятая длань не благословляет человечество, но пытается властно привлечь к себе внимание обслуживающего персонала: «Эй, бармен, двойную порцию Джека Дэниелса!». Тем временем другая рука ждет своего часа с кредитной карточкой «Golden Visa» наготове…