Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

что не вызвал своим творчеством чёрных туч, глубоко вздохнул и приступил к самому интригующему. Для этого он сильнее зажмурил глаза, чтобы точно не увидеть, каким будет продолжение его чёрной точки. Слишком уж было страшно подглядеть свою душу, пусть и исполнена она на крохотную частицу!

Вспомнил молитвы, которым научила жизнь, но сегодня он их не прочёл. Молитвы нужно петь, а шептания и бормотания могут быть и не услышаны. Арлстау не хотел торопиться, но споткнулся о половину души Анастасии и совершил за миг последний штрих своей души.

Шедевр был окончен, но, почувствовав приближение необратимого, художник повернулся спиной к полотну.

Взглянул на небо – взгляд снова не нашёл чёрных облаков, но спокойствие не вернулось, лишь больше заполнялся страхом от предвкушения.

Постоял минуту и обратился к полотну. Дыхание замерло, а сердце, будто рассыпалась на мелкие кусочки – настолько было жутко! Шок от увиденного был похож на электрический разряд, ударивший осознанное тело, но развиться ему было не дано. «Нет. Этого не может быть!», – замотал он головой, словно уговаривал сам себя. «Видимо, увидеть свою душу не дано и нарисовать тоже!», – лгал он сам себе, хоть и понимал, что это его душа настолько перепачкала душу Анастасии!

Из спальни раздался её громкий вздох. Такое чувство, что её кто-то душил, кто-то пытался отнять её жизнь, и сейчас ей удалось освободиться от мёртвой хватки.

Арлстау, немедля, бросился к ней, оставив на пороге важнейшее полотно его жизни. Прижал любимую к себе и успокаивал, а она никак не могла прийти в себя, не понимала, где находится и, будто не узнавала его, но прижималась к нему крепко.

Лучшее успокоительное это объятия, наполненные сопереживанием, но даже они сейчас не помогали. Что-то явно пошло не так, хотя всё сделал верно и ошибиться не мог. Никак не мог ошибиться – это невозможно!

Несколько минут она рыдала, повиснув на его плечах и что-то бормотала про чёрный силуэт. Художник понимал, о чём она, но в ответ лишь повторял: «Всё хорошо. Я рядом!».

Она заснула также внезапно, как и проснулась – прикрыла веки и нашла свой путь ко сну. Художник посидел с ней рядышком на краешке кровати и, убедившись, что она крепко спит, вернулся к порогу их дома.

Мерил взглядом полотно и думал: «Что же ты такое? Что же я такое? Почему последний штрих моей души настолько исковеркал её душу? Неужели, я, и правда, хуже Данучи? Что же я такого сделал, что моя душа стала такой?». Глазами не простуженный, всё видел он, как есть, но так хотелось этому не верить…

Им было принято решение, что показывать Анастасии не стоит, не обязательно ей знать, что, чтобы разделить дар на двоих, пришлось нарисовать её душу, а затем очернить её своей.

«Вдруг, она изменит своё мнение обо мне, когда увидит, как выглядит наша душа.» Потерять её он не мог, без неё теперь жить и не хочется! Понимал, что секреты разрушают многое, но этот секрет, видимо, был необходим. Почему-то художник был уверен, что Анастасия не слышала слов темноглазой девушки о том, как надо делить дар…

В подвале дома раздобыл лопату. Взял подмышку полотно, бесшумно прикрыл дверь и направился в глубь острова. Было боязно оставлять Анастасию одну, но сейчас в этом очень нуждался – по крайней мере, сам так считал, и ошибиться ему непозволительно…

Нутро острова было похоже на внутренности любых других встреченных художником островов, а их в его жизни было не мало – деревья, как живые; камни, как мёртвые; животные не спят; птицы ведут перекличку, насекомые ищут свет и летят в него, чтобы покончить с собой.

Влажный воздух давил на лёгкие, но темп своему шагу задал высокий. Всё хотел сделать быстро, без колебаний и сразу же вернуться к своей женщине.

Наткнувшись на серебряный ручей, что бежал по склону с кем-то на перегонки, художник решил, что здесь и будет спрятано его полотно, потому что что-то его остановило. Какая-то сила или наваждение – без разницы! Своему чутью, хоть и редко доверял, но к нему прислушивался.

Предают земле лишь мертвецов, чтобы душа их сумела отыскать путь на небеса, и художник отгонял эту мысль, когда выкапывал яму в семи шагах от ручья, но подобные мысли, переполненные ярко выраженными страхами, прогнать крайне сложно. Нужно быть бездушным, чтобы быть на такое способным, а у художника душа ещё присутствовала, даже, несмотря на то, что где-то спрятана, несмотря на то, что последний штрих своей души сейчас предаст земле.

Копал яму минут десять, затем вылез из неё, заглянул в её грязь и, наконец-то, понял, что выбор был не верен! Не те варианты разум предложил, пока было беззвучным сердце! Всё-таки, предать земле живое подобно предательству…

Жизнь у каждого человека такова, что в каждом её фрагменте приходится выбирать, и, по сути, некого винить неудачникам жизни, ведь каждый ошибочный выбор это лишь их вина, но они, всё равно, винят других, лишь бы оправдать себя в своих же неудачах. Чаще всего обвиняют всех и вся люди, которые взяли себе сильную, но дорогую привычку – пользоваться всем, что тебя окружает. Если ты надеешься на кого-то или что-то, значит, ты пользуешься этим! У слова две стороны – в одной каждый штрих нелицеприятный, в другой всё хорошо. Когда тебя подводят, это твоя вина, а не их. Нечего было надеяться, успехи строятся не на наивности и не на ненависти! Арлстау сам был таким, но сумел перебороть свою слабость.

Сейчас же иная ситуация. Художник сам решил узнать, как разделить дар, сам принял решение разделить его с Анастасией, и сам сейчас готов был забросать творение ошмётками земли!

Ужасное чувство. Чувствовал разочарование в себе, несмотря на то, что ничего не сделал! Подобного разочарования ещё не испытывал, да и вообще крайне редко оно касалось его души. Оно где-то там, между юностью и зрелостью.

Ещё глубже зашёл в лес. Впереди небольшой обрыв, но с него возможно на спине, как на санках.

Пробравшись сквозь густоту кустарников, подошёл к краю и перед ним открылся вид, заставивший забыть, что такое: дышать!

Долго пришлось не дышать.

Внизу город, и он огромен, и он покрыт туманом! Внизу небоскрёбы – те же самые, что были у авров, извиваются друг с другом, к друг другу прикасаются, и конца и края им не видно. «Видимо, весь остров это город!», – подметил про себя художник, решивший срезать путь и сигануть с обрыва.

И он это