Небо без звезд - Джоан Рэнделл

– Скажу тебе правду, – протянула она, – нам бы тогда очень не помешали эти денежки. Ох и трудные были времена! Есть нечего. Долгов полно. Мы лишились своей харчевни. Так обнищали, что даже ребенка пришлось продать. Бедный мой Анри… – Она протяжно хлюпнула носом, изображая рыдания. – Мой единственный сынок…

Причитания мадам Ренар прервал гулко разнесшийся по лесу резкий звук. Женщина обеими руками ухватила лучинет, нацелив его на обступившие поляну деревья.

– Что такое?

Месье Ренар рассмеялся:

– Ну-ну, любовь моя. Не испачкай с перепугу панталоны. Просто ветка упала.

Но Алуэтт уже плохо замечала происходящее вокруг. Все словно бы подернулось туманом. Она думала только о словах мадам Ренар. О том, что в детстве четыре года прожила у этих людей. Что за голову отца назначена награда в двадцать тысяч ларгов. Что инспектор полиции уже едет сюда, чтобы снова отправить его на Бастилию.

Слишком много всего обрушилось на нее разом.

Алуэтт обернулась к отцу, взглядом умоляя подтвердить, что это сплошная ложь, что эти злые люди все выдумали. Но отец на нее даже не смотрел.

– Это правда, папочка? – требовательно спросила Алуэтт. – Скажи! Это правда?

– Слыхала? – толкнул жену в бок месье Ренар. – Девчонка называет его «папочка», будто он ей и вправду отец.

Мужчина присел перед Алуэтт на корточки, заглянул ей в глаза и мерзко оскалился:

– Но ты ведь в курсе, что это не так, крошка? Он тебе такой же отец, как и я. Ты едва ли узнаешь, кто твой настоящий папаша. Шлюхи вроде твоей мамочки никому не отказывают, на все готовы ради лишнего ларга.

Гуго снова попытался освободиться от пут, но действие парализатора еще не прошло. Только мышцы шеи у него вздулись от усилия, а лицо исказилось. Как видно, и этого хватило, чтобы напугать месье Ренара, потому что он крысой шарахнулся прочь.

– Это неправда! – в отчаянии заорала Алуэтт. – Моя мама была не такой!

Мадам Ренар разразилась хохотом:

– Еще какая правда! С чего бы, по-твоему, она тебя нам подсунула? Имелся бы отец – спихнула бы ему! – Она ткнула лучинетом в сторону Гуго. – Этот вот купил тебя у нас, словно мешок картошки на рынке. Он уж точно не твой «папочка».

Алуэтт обернулась к отцу. На этот раз заговорила робко, нежно, с мольбой:

– Папочка?

Гуго медленно поднял глаза и встретил ее взгляд. Кляп не позволял ему говорить. Но в этом не было нужды. Его глаза сказали девушке все без слов.

Все было именно так, как и утверждали эти ужасные люди.

Шатин не привыкла прятаться на деревьях. Она обычно скрывалась среди заржавевших и изъеденных плесенью скелетов кораблей. И Трюмы гораздо больше были ей по душе. Девушка без труда ориентировалась в лабиринте протекающих труб и голых балок и всегда знала, где там лучше затаиться. А дерево, росшее на краю этой странной поляны – не иначе как заброшенного лагеря дезертиров, – было слишком кривым и неудобным: того и гляди свалишься, да еще и ветки царапаются.

Ее хваты-родители привязали Леграна с дочерью к подножию ствола и теперь, как идиоты, отплясывали, празднуя будущую награду. Шатин понимала, что действовать надо быстро, пока не подоспел инспектор Лимьер. Говоря с ним по аэролинку, она догадалась, что он едет на транспортере. Такой громоздкой машине через густую чащу никак не пробиться. Значит, по лесу Вердю ему придется идти пешком.

Она осмотрела поляну, отыскивая, что здесь может сойти за оружие, и ругая себя: вот балда, нет бы прихватить дубинку сержанта Шакаля. Шатин высмотрела в высокой траве странные камни, расположенные в определенном порядке. Такими запросто можно на время вырубить человека. А что, это мысль. Она затащит бесчувственные тела родителей в лес и сама примет награду от инспектора Лимьера.

Девушка прижалась к стволу и осторожно попробовала ногой соседнюю ветку, проверяя, выдержит ли та ее вес.

– Скажу тебе правду, – прозвучал внизу голос ее матери, – нам бы тогда очень не помешали эти денежки. Ох и трудные были времена. Есть нечего. Долгов полно. Мы лишились своей харчевни. Так обнищали, что даже ребенка пришлось продать. Бедный мой Анри… Мой единственный сынок…

Ветка хрустнула. Шатин сорвалась, отчаянно ища руками опору. Едва успела ухватиться за другую ветку и подтянуться на нее. Шум, конечно, ее выдал, но Шатин было не до того. Она чувствовала себя так, словно бы какой-то дроид разом всадил в нее весь заряд парализатора.

Лес потемнел. Опустел. Замолк. Исчезли все ощущения, вкусы, запахи, звуки, остались только слова матери: «Даже ребенка пришлось продать. Бедный мой Анри».

Нет. Не может быть. Продать Анри? Мать лжет. Как всегда, ломает комедию, рассчитывая вызвать сочувствие у Алуэтт и ее отца.

«Анри умер, – молча твердила себе Шатин. – Его крошечное тельце отправили в морг».

Внезапно ее обдало волной жара.

А ведь она не видела тела братишки.

Да, она ходила в морг и осматривала трупы, но Анри там не было. И она решила, что его труп уже утилизировали.

Взгляд ее упал на «пленку», и Шатин вспомнила полученное вчера извещение.

«Примите наши соболезнования… Тело будет доставлено в Медцентр Валлонэ… благодарны за ее верность Режиму… да упокоится с Солнцами…»

Разве родителям присылали такое же извещение об Анри?

Ледяной холод в жилах Шатин трансформировался в раскаленную докрасна ярость.

Значит, мать не лгала: она и впрямь продала ее братишку. Продала, как мешок брюквы или кувшин травяного вина. Единственного во всем мире человека, которого Шатин беззаветно любила, который был для нее небом и звездами.

И она сказала Шатин, что малыш умер.

Да еще и обвинила во всем Мадлен!

Якобы косорукая девчонка уронила Анри головой на пол.

Двенадцать лет Шатин жила с этим ужасным образом. Он преследовал ее наяву и терзал во сне.

А это, оказывается, была ложь.

И уж совсем непостижимо, как Шатин могла ей поверить. Знала ведь, что ни единому слову родителей верить нельзя. Они были мошенниками самого худшего сорта. Они всем лгали. Даже родным детям. Особенно родным детям.

Но эта ложь была не такой, как другие. Она день ото дня меняла Шатин. Понемногу добавляла в ее душу темноты. Добавляла в сердце злобы. И за прошедшие двенадцать лет мало-помалу превратила ее в ту, кем она была теперь.

А кем она была? Девчонкой в черном капюшоне, таящейся в перекрытиях Трюмов. Подглядывающей и подслушивающей за миром внизу. Мечтающей о невозможном побеге. И всегда, постоянно и вечно…

Одинокой.

А теперь вся прошлая жизнь уходила от нее в туман, улетучивалась, словно бы ее и не было.