Коглин - Деннис Лихэйн

Кто-то скрючившись лежал на земле, кто-то сумел приподняться и сесть, кто-то вскидывал в воздух бессильные кулаки, выкрикивал потерявшие смысл слова. Эти люди вдруг оказались перед новой реальностью: запросив больше, они остались вообще ни с чем. Пора возвращаться к семьям и решать, что делать дальше.

Дэнни увидел фремингемского копа, пинавшего рабочего, который даже не отбивался. Коп уже не вкладывал в удары силы, да и рабочий, скорее всего, давно потерял сознание. Дэнни положил руку копу на плечо, тот сразу замахнулся своей дубинкой, но разглядел полицейскую форму.

— Что?

— Хватит, — сказал ему Дэнни. — Достаточно.

— Достаточно не бывает, — ответил тот и удалился.

Дэнни ехал обратно в Бостон на служебном автобусе вместе с другими бостонскими копами. Небо было тяжелое и серое. Комья смерзшегося снега вцеплялись в кожу земли, точно крабы.

— Вечером собрание, ты как, Дэн? — спросил его Кенни Трескотт.

Дэнни чуть не забыл. Теперь, когда Марку Дентону почти не удавалось посещать собрания БК, Дэнни фактически стал лидером профсоюза. Но теперь это был уже по сути не профсоюз. Это снова был клуб.

— Обязательно, — пообещал Дэнни, хотя и знал, что такие собрания — пустая трата времени. Они снова бессильны, и им это известно, но какая-то ребяческая надежда заставляет их снова и снова приходить туда, чтобы по-прежнему говорить, по-прежнему вести себя так, словно их голос что-то значит.

А иначе пойти будет некуда.

Дэнни посмотрел в глаза Трескотту и похлопал его по руке.

— Обязательно, — повторил он.

Однажды капитан Коглин простудился, вернулся домой в середине дня и отпустил Лютера.

— Беру управление на себя, — объявил он. — Иди отдыхай.

Стоял один из тех коварных дней, какие случаются в конце зимы: весна пытается раньше срока вступить во владение землей. В канавах бурлил тающий снег; в окнах и на черном асфальте вспыхивали маленькие радуги. Но Лютер не позволил себе праздно шататься по улицам. Он сразу же направился в Саут-Энд и добрался до обувной фабрики, где работала Нора, как раз к окончанию ее смены. Она вышла, куря с подружкой одну папиросу на двоих, и Лютер поразился, какая она стала бледная. Бледная и исхудавшая.

— Вы только поглядите. — Она улыбнулась. — Молли, это Лютер, я с ним когда-то вместе работала.

Молли помахала Лютеру и затянулась.

— Как дела? — спросила Нора.

— Отлично, девочка. — Лютеру хотелось оправдаться. — Я раньше сюда никак не мог попасть. Честно. Потому как эти смены…

— Лютер.

— И я не знал, где ты живешь. И я…

— Лютер. — Она взяла его под руку. — Все в порядке. Все я понимаю. — Она взяла папиросу у Молли, затянулась, отдала обратно. — Вы не проводите меня домой, мистер Лоуренс?

Он слегка поклонился:

— Буду очень рад, мисс О’Ши.

Она жила все-таки не на самой худшей улице в городе, в меблирашках на Грин-стрит, в Вест-Энде, возле площади Сколли-сквер, в квартале, где комнаты частенько сдают морякам на полчаса.

Когда они пришли, она сказала:

— Обойди вокруг. Там будет зеленая дверка. Я тебя буду ждать.

Было еще только четыре часа дня, но улица уже вовсю гуляла: разбилась бутылка, потом внезапный взрыв хохота и следом кто-то забренчал на расстроенном пианино. Когда Лютер добрался до зеленой двери, Нора его уже поджидала. Он быстро вошел и двинулся за ней по коридору в ее комнату.

Видно, раньше это был стенной шкаф. В самом что ни на есть буквальном смысле. Сюда влезала только детских размеров кроватка да столик, на котором мог поместиться разве что цветок в горшке. Вместо цветка она держала на нем старую керосиновую лампу, которую и зажгла, прежде чем закрыть дверь. Она села в головах кровати, а Лютер — в ногах. На полу была сложена ее одежда, и ему приходилось быть внимательным, чтобы на нее не наступить.

— Ну вот, Лютер, — она торжественно простерла руки, словно они находились в каком-то дворце, — мы просто в обители роскоши, иначе не скажешь.

Лютер попытался выдавить из себя улыбку, но у него не вышло. Он вырос в бедности, чего уж там, но это… Это ж просто дыра.

— Я слыхал, на фабриках женщинам платят не так, чтоб хватало на прожитье…

— Да, — отозвалась она. — И еще, говорят, нам урежут часы.

— Когда?

— Скоро. — Она пожала плечами.

— И куда ты подашься?

Она погрызла ноготь и снова пожала плечами; глаза у нее были странно веселые.

— Не знаю.

Лютер огляделся в поисках плитки:

— А готовишь где?

— Мы каждый вечер едим за общим столом у нашей хозяйки. Ровно в пять. Обычно дают свеклу. Иногда картошку. В прошлый вторник у нас даже было мясо. Уж не знаю, какое именно, но самое настоящее мясо, клянусь тебе.

На улице кто-то взвизгнул — не поймешь, от боли или от радости.

— Не потерплю я такого, вот чего, — произнес Лютер.

— Что?

Он повторил:

— Я такого не потерплю. Ты да Клейтон — единственные друзья, какими я обзавелся в этом самом городе. Не примирюсь я с такими делами. — Он помотал головой.

— Лютер, ты же не можешь…

— Знаешь, что я человека убил?

Она вытаращила глазищи.

— Вот я почему сюда притопал, мисси. Пальнул мужику прямо в черепушку. Пришлось мне там бросить жену, а она беременная, у нее от меня будет ребенок. Так что мне пришлось кой-чего пережить. И черт меня подери, если кто-то станет меня учить, чего я могу, а чего не могу, даже и ты. Жратвы я тебе добыть могу. Чтоб ты опять мясо нарастила. Это я могу.

Она глядела на него. Снаружи доносились свистки, автомобильные гудки.

Он сказал:

— Эй, мисси? — И она засмеялась и заплакала одновременно, и он ее обнял, первый раз в жизни обнял белую женщину.

Она и пахнет по-белому, подумал он: крахмалом. Он чувствовал ее косточки, когда она плакала ему в рубашку, и он ненавидел Коглинов. Их всех, с головы до пят. Всех до единого.

Однажды, уже ранней весной, Дэнни пошел за Норой, возвращавшейся с работы. Он всю дорогу держался за ней на расстоянии квартала, и она ни разу не обернулась. Он смотрел, как она входит в меблированные комнаты возле Сколли-сквер: возможно, худшее место в городе, где только может жить женщина.

Он двинулся пешком в сторону Норт-Энда. Его вины тут нет. Ведь она просто не должна была лгать, верно?

В марте Лютер получил еще одно письмо от Лайлы. Оно пришло в конверте