Ордынская броня Александра Невского - Дмитрий Абрамов

Победа черниговских, северских полков и половецкой орды над галицкими и киевскими ратями была полной. Под князем Даниилом в сече пал конь, но он успел сесть в седло на нового жеребца и с братом Васильком в «мале дружине» ушел в сторону Галича. Михаил Всеволодович с черниговской конницей пошел за ними вдогон. Князь Киевский Владимир Рюрикович, боярин Мирослав, многие киевляне и галичане были взяты половцами в полон и уведены в Поле. А Изяслав с северскими полками и частью черниговских стягов двинулся на северо-восток — на Киев.

* * *

Киев взяли изгоном. Киевская конная рать, почти не оказавшая сопротивления, была смята и рассеяна в первом же соступе. Не потребовалась даже помощь половецкого отряда. Северско-черниговская конница с ходу перешла небольшие речки — Клов и Крещатик и на плечах киевлян; вломилась в город через полуоткрытые Лядские (Польские) ворота. Вскоре черниговские и северские кмети полностью овладели городом. Никто из киевлян даже и не подумал о сопротивлении на улицах столицы. Половцев в Киев не пустили, и те разбили свой стан напротив Кловского монастыря за речкой, ожидая своей доли добычи. То, что город сдался без боя, очень удивило многих черниговских и северских воев, готовых драться, убивать, жечь, грабить и насиловать. Конечно, поначалу без грабежа и насилия не обошлось. Но князь Изяслав настрого запретил бесчинства воям своих полков и черниговских стягов, предупредив, что будет карать за это смертью. И тогда, уставшие от длительных переходов в седле, крови, грязи, бессонных ночей в стороже и на привалах, отвыкшие от семейного очага, оторванные от любимых женщин, детей, родителей, заросшие бородами и волосами, насквозь пропахшие своим и конским потом, отвыкшие от заботливых и ласковых рук и, казалось, готовые погибнуть или получить увечье в любой момент, но нежданно избавившиеся от смерти и всех этих лишений мужчины бросились во все тяжкие, ушли с головой в разгул, в дым так, как это всегда умел делать только русский человек.

Теплый степной ветер дул откуда-то со стороны Печерского монастыря или из-за Днепра. Еще чадило с небольшого пожара, что полыхнул, но был потушен где-то близ Лядских ворот еще два дня назад. Зато дым стоял коромыслом на постоялом дворе у Софийских ворот уже третий день. Да и в каком другом месте Киева в то лето 1235 года было по-иному? Здесь же гуляли и бражничали кмети козельского стяга. Никто не жалел серебра. Даже хозяин постоялого двора с бритой головой и чупрыной, заляпанной смолой, пьяный в стельку, крепко обнимался со своими новыми постояльцами, орал песни и плакал пьяными слезами. Сидели за столами, поставленными прямо на улице. Медовуха, пиво, брага текли рекой. Пили, плясали, пели, говорили, ругались, матерились, мирились и опять пили. Когда кто-то вновь запевал, среди общего гула голосов вдруг отчетливо выделялся один высокий, сильный голос с каким-то бархатным и глубоким тоном. Это пел один из маститых воев с багровеющим от выпивки шрамом на челе. Женки и девушки, бегавшие на улице или во дворе по своим делам, на миг, а то и на минуту останавливались, прислушиваясь к тому, как красиво выводит певец. Две молодки, встретившись у погреба, стали негромко судачить, рассказывая друг другу о лихих козельских воях, с которыми успели познакомиться и даже поцеловаться где-то на задворках. На подворье гремела молодецкая, немного печальная песня, и они, невольно прислушиваясь, стали рассматривать и обсуждать поющих. Когда тот, что со шрамом на лице всей силой своих легких взял очень высокую ноту, они обратили на него внимание. Определив его страшную, но привлекательную чем-то внешность среди других поющих, улыбнулись, покачали головами и одна, оборотясь к другой, молвила:

— Загуляша севера[132].

Вдруг крики и шум на улице нарушили бурно текущее застолье. Как не были пьяны кмети, но тут же вскочили с мест и гурьбой повалили со двора. А недалеко от Софийских ворот затевалась свара. Подгулявшие путивльские вои пристали к двум молодым киевлянкам и ну обнимать, целовать их, уламывать, да одаривать серебром. Пьяные вои становились с каждой минутой все смелее и распустили руки. Девушки запричитали и стали звать на помощь. Тут как тут оказались их братья и один из женихов. Киевляне народ смирный. Много повидали всякого воинского люда у себя в столице, но ты их лучше не задевай. Слово за слово. Раздались оскорбления, полилась матерщина, дали волю кулакам. Вот тут-то и подоспели козельские кмети и наваляли и тем и другим.

Путята с синяком под десным глазом все еще матерился и утирал кровь перстами с уголка уст. На Гориславе порвали рубаху, и он разбил кулак о чьи-то зубы. Трезвея, детский покрутил головой и осмотрелся. Киевляне быстро уходили, уводя с собой оскорбленных девушек. Путивльцы, кто лежал, а кто отползал в сторону. Недалеко от моста, что вел к воротам, стояли две женщины и смотрели на происходящее. Одна явно была не простого рода, хорошо одета и глядела на все без тени страха. Другая была одета просто и смотрела с испугом. Горислав прищурился, внимательно посмотрел на первую и увидел, что она хороша собой. Ее большие синие глаза с интересом смотрели на него. Она вдруг неожиданно и смело подошла к их пьяной ватаге, поклонилась кметям и поблагодарила их за то, что прекратили бесчинство. Затем, улыбнувшись, упрекнула зато, что чересчур загуляли, вместо того, чтобы сходить в храм, помолиться Богу или помочь какой-нибудь вдове в хозяйстве. Козляне одобрительно загомонили, стали обступать ее со всех сторон и заулыбались кривыми пьяными улыбками. Но не такова была она, чтобы дать взять себя в кольцо. Посмотрев на Горислава, она поманила его перстом, зазывая к себе в дом, чтобы зашить рубаху и угостить, чем Бог послал. Развернувшись, пошла прочь и никто кроме Горислава не посмел последовать за ней. Вся козельская ватага, пьяно и хитро улыбаясь, вслух подтрунивая над своим детским, повалила на постоялый двор допивать недопитое. Лишь хмельной Путята, следуя на почтительном расстоянии, проводил своего друга до соседней улицы, почти до ворот большого двора, где стоял красивый рубленый терем. Прежде, чем Горислав прошел в открытую калитку, издали свистнул ему, напомнив этим, что знает, где искать своего друга, и что тот может быть спокоен за дела и за своих людей. Детский одобрительно махнул головой в ответ.

* * *

Солнце светило в небольшое оконце терема и его луч освещал большое, мягкое и душистое ложе, на котором проснулся Горислав, обнимавший десницей прижавшуюся к его груди пахнущую черносливом, пышногрудую и нежную женщину с разметанными по подушке густыми, черными волосами. Похмелье брало свое. Горислав снова закрыл глаза, и, казалось, уснул. Но сон его был краток. Ему привиделось, что он — раб, прикованный цепью к скамье на длинной торговой ладье, которую греки называли галерой. Он ощутил запах воды, как это было когда-то в разливе Днепровского лимана, удары волн о борт корабля, хлопанье большого паруса под ветром. Солнце по-утреннему светило с небес, и легкий ветер доносил горьковато-соленый запах Русского моря со стороны острова святого Эферия. Все в Гориславе и вокруг него было напоено каким-то острым чувством радости, силы жизни, неповторимости каждого ее мгновения, чувством и риска и свободы. Вдруг его словно обожгло со спины, и он услышал, что хлесткий удар плети заставил десятки таких же, как и он гребцов-рабов дружно ударить веслами о воду и, двигая всем корпусом начать грести. Гребцы, словно превратившись в один могучий механизм, двигались в едином ритме. Горислав всем телом, всем существом своим испытал мощь и красоту этого движения. Напряжение его было невероятным, безумным, сладостным и слишком реальным. Усомнившись в том, что действительно спит, он разомкнул очи. Увидел ее, двигавшуюся над ним, с распущенными, ниспадавшими на его грудь черными прядями волос. Ее большие синие очи, излучали неземной, колдовской свет. Ему почудилось, что он опять заснул каким-то волшебным сном. И в этом сне Горислав обхватил ее руками и откинул спиной на постель, а ноги ее легли на плечи ему.