Кир - Семен Злотников

После, помню, я долго ворочался на мокром бетонном полу (никогда не просыхающем от слез тысячи тысяч безымянных узников) и только гадал, что он имел в виду, когда умолял простить всех и вся наперед?..

Я был в забытьи, когда в моей камере вспыхнули многоваттные лампы и послышались лязганье тяжелых металлических засовов, бой барабанов и злобный лай немецких овчарок.

Все двенадцать судей Особого Трибунала, заплаканные и безутешные, явились ко мне среди ночи, дабы известить о безвременной кончине великого вождя СССР Иосифа Виссарионовича Сталина и замене объявленной ранее казни на исправительно-трудовые работы на урановых рудниках где-то за тридевять земель, в Средней Азии, под Бухарой.

Уходя, все двенадцать судей поздравили меня с чудесным воскресением и уже по-людски выразили соболезнование в связи с трагической гибелью человека и адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда.

Как мне рассказали, по выходе из тюрьмы он вдруг поджег сам себя и сгорел заживо.

– Кто бы знал, как я устал от несправедливости! – якобы страшно прокричал он, охваченный пламенем.

Итак, он был вторым после Галимуллы, кто любил меня и не выжил…

Оставшись один, я уже не уснул до утра, а ворочался и плакал по безвременно ушедшим: Алмазу Галимулле, Борису Иоанновичу Розенфельду и Сталину-Джугашвили Иосифу Виссарионовичу…

Последующие дни я провел в состоянии апатии, близкой к забытью.

Дотоле огромный и разноцветный мир вокруг потускнел и скукожился до размеров тюремного каземата.

Я лежал на холодном полу, не касаясь еды и воды и не отзываясь на ругань и пинки тюремщиков.

Меня мало смущали звериные нравы охраны – в чем-то похожем я рос.

Жажда, голод и холод меня не томили.

И только одно размышление – вроде догадки о некой абсурдной связи событий в моей странной жизни! – мучило меня и не отпускало.

В самом деле, если подумать, гибель Галимуллы повлекла за собой самосожжение добрейшего Бориса Иоанновича Розенфельда и вскоре же, что факт, скончался Иосиф Виссарионович Сталин?..

Сама собой в моем юном мозгу создалась цепочка смертей, ни одной из которых я не желал – но в которых винил себя одного.

Тоска и раскаяние снедали мне душу.

Пожалуй, впервые я думал о смерти.

Подумывал – сразу мне биться башкой о бетон или все же мучительно медленно умирать от голода и обезвоживания организма.

В одну из таких тяжелейших минут, пронизанных сонмом сомнений и удушающего страдания, дверь в камеру с тяжелым скрежетом распахнулась и в мутном проеме возникла мать моя…

– Встань, сын! – приказала она, когда мы остались вдвоем.

Я, если честно, не думал вставать, а только вдруг ноги сами собой подтянулись к животу, а руки отжали мое, казалось, безжизненное туловище от пола.

Едва я поднялся, меня пронзило осознание моей бесконечной зависимости от любой прихоти этой маленькой, хрупкой женщины с торчащим из глаза татарским ножом.

И того, что и впредь её власть надо мной будет полной и безграничной…

Так мы, стоя, молчали какое-то время.

Я до сих пор его слышу, это наше с нею молчание в мрачном зловонии каземата.

Как молчат два смертельных врага перед схваткой: когда все понятно без слов.

Как близкие люди молчат: когда излишни слова.

Как молчат двое, скованные одной цепью, без всякой надежды ее разорвать…

Наконец мать моя смачно высморкалась в заскорузлую ладонь и размазала сопли по грязной стене.

– Однако, тут сыро! – сказала она, брезгливо поморщившись.

– Ну ясно, не дома! – подумала вслух.

– Ты, однако, давай, не болей! – попросила и так вдруг меня обняла, что я ощутил биение её сердца: оно билось яростно и гулко, как колокол на ветру.

– Я годков тебе малость прибавила, Кир… – прошептала она (в её голосе слышались слезы). – Ты меня, что ли, прости…

То было впервые, что мать моя плакала при мне.

И просила впервые.

Однако же скоро она изложила мне план, который иначе, как дьявольским, не назовешь…

Согласно её плану, на рудниках мне надлежало собрать миниатюрную атомную бомбу с хорошим тротиловым эквивалентом (урана просила она не жалеть и сыпать побольше!) и «жахнуть» ею по ненавистным погубителям нашего несчастного отца и малолетних: Витовта, Люборта, Ольгерда, Жигимонта, Довьята, Товтила.

Определенно, заявила она, нам нужен Взрыв с большой буквы, а не маленькой.

То есть мощности бомбы с привычной конвенциональной начинкой нам с нею уже было недостаточно…

Лично мне, сразу должен сказать, термоядерные фантазии матери моей показались – чрезмерными, что ли.

В пять лет я узнал из газет, на которых спал, о душераздирающих трагедиях Хиросимы и Нагасаки.

Дети легче относятся к смерти, чем взрослые, это известно.

Однако ж, помню, меня потрясли описания одномоментной гибели в страшных пожарищах тысяч ни в чем не повинных детей, женщин и стариков.

При одной мысли об этой трагедии слезы душили меня.

Для мести, пожалуй, достаточно, думалось мне, и конвенционального заряда…

Сам Бог, прослезилась она, пробудился, когда оборвалась жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина, и заменил мне смертную казнь каторгой на рудниках.

И сам Бог, повторила, послал нам старый портфель с чертежами атомной бомбы (она нашла его на чердаке нашего тринадцатиэтажного дома среди завалов строительного мусора, оставленного после ремонта крыши).

Божьи дела, прошептала она, демонстрируя сложенный ввосьмеро лист папиросной бумаги с подробнейшими текстовыми и графическими инструкциями по изготовлению миниатюрной атомной бомбы.

Вот когда пригодились мне тренинги по быстрой фиксации в памяти звуков и образов – будь то многофигурная художественная композиция Ильи Ефимовича Репина «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану», или подробные карты шоссейных и проселочных дорог от Москвы до Берлина, или Седьмая блокадная симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, которую мать моя очень ценила и даже пробовала бомотать…

– Береги себя, Кир! – напоследок шепнула она.

– Береги себя, Кир! – звучит во мне до сих пор.

– Береги себя, Кир! – слова, что забыть не могу…

Пятеро вертухаев звериного облика грубыми пинками подняли меня до рассвета, заковали в кандалы и запихнули в последний ряд нескончаемого строя каторжан.