Кир - Семен Злотников

Любой урок в нашей школе – будь то чистописание, химия или физкультура – непременно начинался демонстрацией слайдов с изображениями всех этих руководителей партии и правительства, а заканчивался клятвами верности (им же!) и хоровым многоголосым исполнением Интернационала.

И посейчас по ночам мне, случается, снятся все эти пламенные революционеры, несгибаемые большевики, верные сподвижники и неутомимые продолжатели великого дела коммунизма…

До сих пор в моей исповеди я неукоснительно придерживался фактов, имевших место и время.

Но, однако ж, теряюсь, когда меня расспрашивают о моих ощущениях от Сталина в гробу.

Ощущения сложные – если одним словом.

Долгие годы я тщетно старался стереть из памяти ту поистине нестерпимую картину, что предстала моему взору, едва я отважился заглянуть внутрь вожделенного саркофага.

Много лет я молчал, щадя чувства людей, любивших покойника (впрочем, я не встречал отщепенцев, не любивших покойников!).

Втайне, про себя я надеялся, что кто-нибудь из миллионов граждан, видевших Сталина в гробу, однажды расскажет, что видел.

Однако правдивых свидетельств я так и не обнаружил.

Похоже, кому-то не хочется правды.

Короче, в дубовом гробу на месте любимого вождя бездарно ютился, облепленный червями, будто грязью, старый, вонючий, облезлый и мерзкий козел…

Пока мы добрались обратно до наших тюремных одежд, брошенных как попало на Кремлевской набережной, миновали засушливое лето, дождливая осень, наступила суровая зима.

За год похоронных мытарств, питаясь лишь тем, что нам Бог посылал (вороньим посевом, считай, вперемешку с мышиным говном), мы слегка отощали и выглядели неважно.

Многие из нас в холода отморозили уши, носы и конечности; кому-то еще в толчее повредили ключицы; кто сам мог ползти, а кого-то тащили на себе; других оставляли на дороге, уже за ненадобностью…

Все эти лишения лично на мне отразились не сильно.

Разве что – подрос я, возмужал.

Не всем повезло выживать с колыбели…

Я сам уцелел и еще к месту сбора каторжан вынес на себе добрейшего Илью Владимировича Воньялу-Нинел, пережившего у гроба Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили сердечный приступ и еле стоявшего на ногах.

Сколько он ни молил меня его бросить – я упрямо тащил его на себе в стужу и зной, как самого близкого и дорогого друга.

То был мой долг (а не подвиг) за его удивительную человечность и сочувствие ко мне.

Я тогда и представить не мог, кем на самом-то деле оказался этот щупленький старичок по имени Илья Владимирович Воньялу-Нинел.

Пока же скажу: он был третьим по счету, кто был со мной добр (после Галимуллы и Бориса Иоанновича Розенфельда)…

Лохмотья, что я торопливо напялил, представились мне праздничным королевским одеянием.

Вернулось забытое за год ощущение конфиденциальности личного пространства, без которого мы подобны деревьям без листьев (изгнание из райского сада Евы с Адамом, если подумать, имело для них и свои положительные стороны!)

И не было вроде войны – а только за время всенародного траура по любимому вождю наши ряды поредели.

Кого затоптали, кто с горя лишился разума, а кто, не раздумывая, отважно последовал заразительному примеру маршала Смерти и Бешеного Пса.

Особенно были заметны потери среди вертухаев: если прежде нас было поровну – тысяча тысяч конвоируемых на тысячу тысяч конвойных, то теперь это соотношение существенно изменилось в нашу пользу.

То ли они растерялись, лишившись своих командиров, или их испугало наше численное превосходство – только они уже не осмеливались, как прежде, плевать в наши души, топтать нас и глушить прикладами, выкалывать нам глаза и обрывать уши, мочиться на нас и нецензурно оскорблять.

Понурые и жалкие, они топтались поодаль, раздираемые дилеммой: попирать ли, как и прежде, наше человеческое достоинство или расслабиться, с учетом новых обстоятельств.

В наших рядах между тем начиналось брожение: раздавались голоса, требующие «призвать вертухаев к ответу» и «живьем топить их в мутных водах Москва-реки».

В ответ на что наши мучители не замедлили передернуть затворы автоматов Калашникова.

Тут-то запахло грозой.

– Кажется, налицо революционная ситуация, – ожил и восстал до того бездыханный Воньялу-Нинел, – когда верхи уже не могут, а низы – не хотят!

Кто-то из наших горячих голов уже разбирал на булыжники Кремлевскую набережную и с корнем выковыривал фонарные столбы.

– Вчера было рано, – решительно пробормотал Илья Владимирович, доставая камень из-за пазухи, – завтра будет поздно!

Тут и мне кто-то сунул в руки кирпич.

Помню, я растерялся и даже не знал, что с ним делать.

– По закону революционного жанра, мой юный друг, – мягко заметил Воньялу-Нинел, – если не мы их, то они – нас!

Похоже, он понимал, что творилось со мной.

«Но если мы не станем кидать в них камни, – подумалось мне, – существует вероятность, что и они в нас не выстрелят?»

– Выстрелят! – будто читая мои мысли, потрепал он меня по затылку. – Всенепременнейше выстрелят! – ласково повторил он.

Тут я на деле убедился в поразительной способности Ильи Владимировича предугадывать события: едва мы поперли на них – как они тут же стали по нам стрелять.

Пространство между ними и нами в мгновение ока заполнилось горами бездыханных тел каторжан.

Но нас все равно было больше, и мы были злее, и нам, по сути, нечего было терять.

Под проливным автоматным огнем, спотыкаясь и падая, захлебываясь в крови и умирая, мы таки добирались до них, и валили их наземь, и рвали на части, и били до тех пор, покуда последний из них не отдал Богу душу.

Но и после того, как мы с ними покончили, некоторые из наших не могли остановиться и топтали с проклятьями безжизненные тела палачей…

Но только мы обнялись, только вдохнули воздух свободы и расслабились, как опять оказались в железном кольце войск карательного назначения.

На этот раз против нас, наряду с пехотой, были брошены организованные соединения мотопехоты, тяжелой артиллерии, также танковых бригад, поддерживаемых авиацией стратегического назначения с воздуха и глубоководными ракетоносцами со стороны Москва-реки.

– Народ и армия, вижу, не едины… – затравленно озираясь, пробормотал Воньялу-Нинел.

Мы лежали нос к носу под пулями, инстинктивно вжимаясь в землю и не решаясь поднять голову.