Театр китового уса - Джоанна Куинн

химикатами, добытыми Вандой, и получает неровный каштановый цвет. Ванда находит ей другую одежду: летние платья и кардиганы, оставленные предыдущей беглянкой, которой тоже пришлось сбросить кожу.

Спрятавшись на чердаке, Кристабель устраивается у радио, чтобы слушать messages personnels[60] на французском радио Би-Би-Си, транслируемые после шести- и девятичасовых новостей. Это сюрреалистические отрывки, которые напоминают ей о стихах Миртл, – Мой золотой тигр бродит в ночи, Натали остается в экстазе, – но среди них спрятаны закодированные сообщения, предназначенные для групп Сопротивления. Их она передает Ванде и Эдуарду, чтобы они могли поделиться ими со своей сетью.

Кристабель также предлагает, чтобы местные rèsistants[61] заглянули к ней, если им нужно научиться обращаться с оружием, – и они приходят, почти стыдливо, будто на свои первые танцы, со спрятанными в сумках ржавыми пистолетами. Фермерские мальчишки, учителя средних лет. Она уводит их на поляну, опираясь на деревянные костыли, которые нашел ей Эдуард. Они целятся в дубы, расщепляют морщинистые стволы пулями.

В округе нет других домов, только прохладный обширный лес, и у дома спокойная, неторопливая атмосфера. Он стоит близко к земле, с красной черепичной крышей и серо-голубыми ставнями. Густые кусты кипрея заполняют сад, где курицы клюют зернышки в грязи. Каждое утро Кристабель видит, как Ванда аккуратно накрывает стол на завтрак, как Эдуард с огромной нежностью кормит дочь.

Ванда полячка. Несколько других эмигрантов, что живут неподалеку, часто заглядывают по вечерам, усаживаясь за садовый стол, чтобы поделиться обрывками новостей с родины или повспоминать старую жизнь. Сидящим в расцвеченном солнечными пятнами саду война кажется далекой, невообразимой сварой. Чудовищной игрой избалованного ребенка. Его громогласным бросанием игрушками и топаньем ногами.

После ужина дочь Эдуарда Анника забирается ему на колени, и он меняет позу, чтобы ей было удобнее, одной рукой гладя ее по голове, другую протягивая за бокалом кальвадоса. Кристабель отмечает, что обоим такая поза знакома до бессознательности. Анника приносит с собой старый фотоаппарат, который носит на шее, потрепанную черную «Лейку», и смотрит сквозь видоискатель, пока отец говорит.

– Моя дочь однажды станет фотохудожницей, – говорит Эдуард. – Она хочет все запечатлеть.

– Или детективом, – говорит Анника. Она поворачивает фотоаппарат к Кристабель.

– О, тебе не стоит делать моих фотографий, – говорит Кристабель, поднимая руку.

Анника сообщает из-за фотоаппарата:

– В нем нет пленки. Папа добудет мне катушку, когда они появятся в магазинах.

Эдуард встречается взглядом с Кристабель над головой дочери.

– Тебе придется вернуться, чтобы она смогла сделать настоящую фотографию.

– Вернусь, – говорит Кристабель.

Анника говорит:

– Клодин стреляет из пистолетов. Мой брат мог стрелять из пистолета.

– Бог даст, он скоро вернется домой к нам, – говорит Ванда.

– Не забывай, мама, он быстро бегает, – говорит Анника. – Быстрее всех в классе. – Она крепко держит фотоаппарат, щурится сквозь его слепой глазок. Затвор закрывается, открывается.

Эдуард часто приглашает Кристабель к участию в их обсуждениях под грецким орехом.

– Скажите нам, что думаете, Клодин, – говорит он, и хотя она обычно придумывает оправдание, почему она предпочитает слушать его, потом она лежит в постели, с самой собой обсуждая, что на самом деле думает, обнаруживая, что все не так просто, как ей казалось. Это помогает ей отвлечься от Софи и Антуана. И от Дигби, хотя он часто прерывает ее внутренние дебаты собственными многословными мнениями.

Если речь заходит о книгах, Эдуард иногда вскакивает, чтобы вбежать в дом и снять книги с полки, восклицая:

– Поверить не могу, что ты не читала «Мадам Бовари»!

– Я не читаю романы, – говорит Кристабель, вспоминая стопки романов у кровати Флосси, их кричащие обложки. – Они кажутся слишком фривольными.

Эдуард восклицает:

– Фривольными! Роман – это риск, и страсть, и все те вещи, что составляют жизнь.

– Без страсти мы всего лишь машины, – говорит Ванда, кидая на мужа взгляд.

Заявление Ванды кажется чем-то, что сказал бы Тарас, а Кристабель давно не вспоминала Тараса. Удивительно найти его здесь, за этим столом в нормандском лесу, хоть это и место, где он чувствовал бы себя как дома. Место, где изгнанники собираются поговорить о страсти.

Кристабель не может вспомнить, чтобы говорила о страсти, хоть ей и кажется, что она могла бы, если бы сообразила, как начать. Она устраивает подбородок на ладонях и понимает, что Леон возник на задворках ее разума, будто поджидая среди деревьев, что окружают ее дом. Она вспоминает их близость в темноте, как ей казалось, что она может спросить его о чем угодно. Могла бы она поговорить о страсти с Леоном? Она пробует это слово на вкус в голове. Представляет свои губы у его уха. Нет, не страсть. Она бы поговорила с Леоном о желании.

Поднимая глаза, она ловит взгляд Ванды и смущается, будто ее раскрыли. Ванда улыбается.

Мужчины и женщины, которые приходят к дому научиться пользоваться оружием, хотят стрелять не только по деревьям, но с горсткой оружия и без радио они ограничены в возможностях. Однако Кристабель вспоминает, как инструктор говорил, что вредительство – одно из самых сильных орудий против боевого духа врага, и рассказывает своему маленькому отряду добровольцев, как проводить маленькие беспорядки, действия, предназначенные препятствовать, замедлять, раздражать. С этой целью они перерезают телеграфные провода, пробивают бензобаки, блокируют дороги и саботируют железную дорогу.

Но каждый акт неповиновения – это риск, и когда она присоединяется к Эдуарду, Ванде, Аннике и их друзьям за столом в саду, где они зажигают свечи с наступлением ночи, она чувствует, что тянет опасность к ним будто сетью.

Однажды вечером, когда они идут через лес, Кристабель говорит Эдуарду, что боится оставаться с ними.

– Я не хочу, чтобы с кем-то из вас что-то случилось.

Он качает головой.

– Нет, ты должна остаться.

– Я сама найду новое убежище, если ты не поможешь.

– Ты могла отбросить костыли, но по-прежнему хромаешь, – отвечает Эдуард, но, увидев ее выражение, добавляет: – Я попробую что-нибудь найти.

Они продолжают путь в молчании. Кристабель ковыляет, пока Эдуард спрашивает, не знает ли она французскую фразу les enfants perdus – потерянные дети. Она качает головой.

– Я часто думаю о ней, – говорит он. – У нее есть военное значение. Она описывает небольшой полк, который вызывается на опасную атаку. Чтобы пойти первыми. По-датски это называется verloren hoop. По-английски гиблое дело. Никто не ожидает, что они выживут, но, если все-таки выживут, их повысят. Это шанс для тех, кому нечего терять.

Эдуард смотрит вверх, на кроны деревьев.

– Когда мой сын не вернулся домой, мне стало дурно. Накатила тошнота, как бывает в лодке. Будто я больше не мог идти