Театр китового уса - Джоанна Куинн

Она вдруг чувствует, что Перри хранит какой-то секрет, что-то, что он всегда держал при себе. Что-то маленькое и однажды живое, сжатое в когтистой руке, не чувствующей больше того, что держит.

Она говорит:

– Если бы я попросила, ты бы узнал?

Он окидывает ее изучающим взглядом.

– Ты собираешься попросить?

Кристабель понимает, что он ожидал этого момента и уже взвесил его; ей кажется, будто он ждет по другую сторону вопроса. И она также знает, с чувством, от которого все переворачивается внутри, что не может позволить себе быть обязанной ему, даже если он может рассказать ей о Дигби.

– Зачем бы мне тебя просить, дядя Перри? – говорит она. – Я уверена, если бы у твоих агентов была информация о британском оперативнике, они бы поделились ею с нами, как само собой разумеющимся.

В его улыбке молоко яда.

– Дядя, – говорит он. Затем: – Лицемерие тебе не идет, Кристабель.

Она ничего не говорит, чувствует себя ерзающе виноватой, ребенком.

Он говорит:

– У меня встреча в «Уайте». Я бы пригласил тебя, но не могу. Это джентльменский клуб. – Он встает, отряхивает пиджак. – Очень строго следят за гостями. Бедный мастер Ковальски вынужден ждать снаружи, как верный пес. Ты же нормально доберешься на метро, так?

Кристабель добирается до метро, чтобы доехать до отеля «Блумсбери», который забронировал Орг, где она будет жить, пока не настанет время отправляться на аэродром. Поезд затхлый и полупустой, грузный бизнесмен дремлет на лавке напротив. Она берет оставленную им газету и, пока поезд с ревом несется по черным тоннелям, читает о том, как вопреки ожиданиям держатся партизаны Югославии и те, что грабят немцев в Польше и на Балканах. Она думает обо всех тех, кто в этот момент прячется в разрушенных зданиях, держа в потных руках чужое оружие, беззвучно бормоча последние молитвы. Она просматривает объявления. Рождения, свадьбы, смерти. Пропал в море. Убит на поле боя. Родители молятся об информации о сыновьях в лагерях военнопленных. Монеты и медали за наличные. Холодильники и шубы на продажу. Молодая вдова ищет поддержки своим детям. Ясновидящая из высшего общества надеется, что у друзей и клиентов будет спокойный и победный 1944-й.

Внизу страницы реклама:

ТРЕБУЕТСЯ БУДУЩЕЕ

Молодой армейский офицер нуждается в ситуации прекращения враждебности, которая требует сил, изобретательности и организационных способностей.

Писать на а/о М557, «Таймс», ЕС4

Тогда она понимает, что должна была сказать Перри. Что размышления о будущем – роскошь, доступная тем, кто предполагает, что оно у них будет. Поезд с грохотом подъезжает к станции. Она оставляет газету возле спящего бизнесмена и идет в свой временный дом.

Мои дорогие ребята

Март 1944

Кристабель всегда хотела, чтобы ее жизнь была историей. В каждой из ее любимых приключенческих книг Генти было вступительное письмо от автора, которое начиналось со слов «Мои дорогие ребята». Благодаря этим словам ей казалось, что она состоит в клубе – клубе, предназначенном для великих дел. Генти никогда не говорил со своими ребятами снисходительно. Они были так же знакомы с жизненными реалиями, как и он: что Британская империя была лучшей на свете, но зачастую требовалось мужество, потому что, дорогие ребята, у всех нас свои битвы.

Кроме дяди Уиллоуби, Генти первый обратился к ней с любовью. Он первым настоял на важности ее поведения и первым предположил, что она могла оставить свой отпечаток в мире, а это означало, что она существовала.

Из-за этого теперь, когда она засовывает военный пистолет в кобуру или застегивает камуфляжный парашютный костюм, она чувствует торжественность и справедливость, будто наконец вступила в положенную ей по праву историю. В конце концов, описанный Генти мир бесконечно бурлил от войн, и решительный парень должен был всего лишь запрыгнуть на борт брига и пересечь океан, чтобы обнаружить себя военным атташе прусской армии, или провести взвод мушкетов через утренний туман, а юная Кристабель шагала рядом с ними, высоко подняв деревянный меч.

Но подле чувства правильности лежит неудобство, легкий стыд. Ее выводит из равновесия непрестанное ощущение, что, вступив в свою историю, она будет как-то замечена. Потому что место ребенка в истории не отображает самого ребенка. Потому что, если бы герцог Веллингтон или адмирал Нельсон опустили глаза и увидели маленькую девочку, что вступила в их ряды, девочку услали бы домой.

Она никогда не сомневалась в себе и не видит причины начинать теперь, но становится все яснее, что она там, где находится – на полу «Галифакса» трясется сквозь турбуленцию над северной Францией, – только благодаря ряду ограниченных по времени лазеек. Она аномалия. Надетый на нее парашютный костюм создан не для женщины – слишком тугой в груди, слишком длинный в рукавах. Она не вписывается в эту историю с удобством, как представляла всегда, – что сможет присоединиться с той же легкостью, с какой можно идти в шаг с парадом.

Так казалось во время подготовки в Шотландии и первой миссии во Франции: что она маршировала в шаг с другими. Но теперь, узнав, как легко от нее избавились бы, реши так Орг, после разговора с Перри она не так уверена. Перри, наверное, прав, говоря, что Орг не будет существовать после войны, а даже если будет, едва ли оставит ее, позволит подняться в звании, стать бригадиром.

Она обвивает колени руками и хмурится. Ее сбивают с толку подобные размышления, а еще сильнее сбивает осознание, что от этого больно. Но дядя Уиллоуби всегда говорил ей, что нельзя беспокоиться о том, что планируют высшие чины, только о товарище перед тобой и о том, что позади.

Натягивая шлем для прыжка, она гадает, а что бы сам Генти подумал о ней, встреться они. Она представляет некоторое удивление при виде женщины в военной форме, а следом – искреннее приветствие. Он был, в конце концов, из времени, когда мужчин называли гигантами, а к миру они обращались громогласно. Как сильно хотела она услышать этот крепкий голос – чтобы кто-то сказал, что она права.

Диспетчер открывает люк и выпускает в темноту охапку пропагандистских британских листовок, разлетающихся как конфетти.

Он кричит:

– Видимость ухудшается!

Кристабель подбирается ближе, чтобы он прикрепил ее к вытяжному лееру на фюзеляже, и выглядывает из люка на серый слой облаков. Она ничего не видит: ни дорог, ни полей, ни приветственного комитета. Она будет прыгать вслепую. Ветер воет в гремящем самолете, и ее страх сворачивается в комок в горле, который она раз за разом сглатывает, пытаясь затолкать вниз.

Диспетчер перекрикивается с