Часть их боли - Д. Дж. Штольц

еще большей крови благодаря умелой дипломатии и долгому удержанию власти. То, что вы построили, послужило основой для прихода мастрийцев. Вашими усилиями был заключен брак, от которого родился принц Элго. Мальчик не по годам умен, уже прекрасно владеет базовыми техниками фехтования, держится верхом, знает основы истории и три языка, а ведь ему всего шесть лет.

Помолчав, Юлиан вздохнул. Да, мальчик и правда удивлял даже его.

– На ваше место посадили родственника Дзабанайи Мо’Радши, Фаррина Мо’Радши, и это победа мастрийской фракции. Не могу назвать ее окончательной, потому что Фаррина ненавидит элегиарская старая знать, которая ему сейчас активно противостоит… К тому же недавняя ссора Дзабы с королевой по поводу неподобающих одежд ее фрейлин и их распутства подкинула дров в этот огонь. Но я в нем не участвую и рад этому… Хотя, победи любая фракция, мое место останется при мне, потому что я всем удобен. А еще все видят, что вы были куда более мудрым и умелым советником, нежели тот же Фаррин. Идут разговоры, чтобы поставить вам статую в саду, подле вашего предшественника. Так что вы в каком-то роде не забыты и потому не умрете окончательно. Вы будете жить в книгах как история, как значимый придворный в становлении новой эпохи… Хотя не лицемерю ли я, сидя перед вами?

Юлиан увидел входящего мастрийского лекаря и покинул покои.

Весь вечер он оставался в особняке, чувствуя, что жизнь старика начала отсчитывать последние часы. Иллу схватывал приступ за приступом, и они были такие странные, что собравшийся у постели консилиум разводил руками. Кто-то думал, что это очередной удар, ведущий к смерти, кто-то – выздоровление, ибо старик стал шевелить руками, ногами и языком. На глазах всех Илла становился осмысленным, и, если бы не боль, обрушившаяся на него, он смог бы заговорить с лекарями.

Но то все-таки была смерть…

За окном выл холодный ветер. Ярко светили лампы. Покои Иллы прогрелись, и ему казалось, что повторяются события семилетней давности. А вдруг в дверь вновь зайдет седой Морнелий и протянет свою исцеляющую длань? Но умом старик понимал – король не появится.

Когда над особняком взошла луна, младшего Ралмантона позвали. По скорбным лицам лекарей, теперь не спорящих, а согласных в едином мнении, стало понятно – старик вот-вот умрет. Тогда он вошел в светлые покои, попросив приглушить свет, чтобы комнату окутал полумрак. Ему казалось, что глаза умирающего слезятся от ярких светильников. Он снова присел рядом, поглядел на страшно искаженное лицо. По щекам Иллы, полусидящего на высоких подушках, струились слезы. Он боялся, глаза у него были испуганными. Будто в сознании, он вдруг внимательно посмотрел на вошедшего. Их глаза встретились. Заплетающимся языком он выдавил из себя бессвязное мычание, потом снова попробовал что-то сказать, но, понимая, что проклятие сковало его, еще сильнее расплакался. Ему не дали даже сказать, что он думает. Он с трудом схватился своей костлявой рукой за руку Юлиана, губы его затряслись. Воспаленные веки дрожали, но он продолжал пристально глядеть на Юлиана, пока его пальцы, обретшие остатки силы, сдавили запястье так, что из-под вонзившихся ногтей пошла кровь.

Юлиан спокойно, но с некоторым разочарованием смотрел на это.

– Даже сейчас вы пытаетесь добраться до моей крови… – сказал он. – Даже на смертном одре вам неймется в вашем ожесточенном желании жить, сминая всех на своем пути. Успокойтесь… Примите все как есть. Ступайте к Праотцам с миром… – Он бережно убрал руку Иллы, боясь повредить.

Но старик лишь пуще разрыдался. Его не понимали. Губы его отчаянно пытались выдавить из себя какую-то фразу, но выходило лишь невразумительное бормотание:

– Пра… корол… Пр… Праф… Осторожн…

Он продолжал бормотать что-то, требуя всем своим видом, чтобы его выслушали. Но его не слышали и не понимали, пока наконец боль не застлала его сознание. Она растеклась, и Илла почувствовал, как падает куда-то в черную пустоту, видя угасающим взглядом лишь печальное лицо Юлиана. Он еще раз дернулся, вздохнул испуганно, будто пытаясь сделать глоток жизни в последний раз.

И умер.

* * *

Так, шестого дня холонны, отошел к Праотцам самый отпетый негодяй и душегуб дворца. Умер он кротким старичком, лежащим на вышитых золотом подушках, среди роскоши, драгоценностей и в большом особняке, хотя все это никоим образом не помогло ему. Похороны назначили на восьмое число холонны. В этот день все ненадолго вспомнили о забытом на пять лет бывшем советнике – и даже состоялся совет о возведении ему статуи. Тогда же пригласили Юлиана Ралмантона, чтобы он рассказал о последних тяготах своего отца.

– О, достопочтенный! – горячо сказал Дзаба. – Он один из тех, кто своим ясным взором разглядел будущее союза с нами и верно растолковал его. Какие могут быть сомнения, ставить ли ему статую?

– Мы все уважаем его, – отвечал нынешний советник Фаррин. – Но нам стоит повременить с этим решением.

– Почему же, брат мой?

– Чтобы время точно развеяло все сомнения.

Сидящая рядом с королем Наурика нахмурила брови.

– Если волнуетесь, останутся ли в саду места для мастрийских чиновников, то знайте… – высокомерно заметила она. – Илла Ралмантон сделал для наших королевств куда больше многих своих предшественников и, возможно, преемников!

– Ваше Величество, – ответил ей Дзаба, усмехаясь. – Несомненно, достопочтенного стоит увековечить в мраморе, но, пожалуй, мы примем решение сами, без вмешательства женщины. Ваша же женская обязанность – соблюдать чистоту нравов: свою и своих фрейлин…

Юлиан молчал. В очередную перепалку он не вмешивался. Пользуясь случаем, он перевел взор с королевы, с которой некогда спал, на молчаливого короля. Морнелия будто что-то сжигало изнутри, отчего он выглядел куда старше – это и серая больная кожа, и выпадающие зубы, и обвисший подбородок крючком, который держался на тощей шее. Это уродство вызывало отвращение, потому что оно было каким-то неестественным, демоническим.

Глядел Юлиан и на располневшего Дзабу Мо’Радши. Его смуглые руки теперь были нежны и мягки, как у женщины, из-за перехода из воина в категорию интриганов, когда власть надобно удерживать уже хитростью. Этим мастриец сейчас и занимался, отчего его глаза стали совсем маслеными и вечно ласковыми, а с языка будто сочился мед.

Его дед, Гусааб Мо’Радша, притих в отдалении, кротко согласившись с тем, что статуя советнику нужна. Юлиан видел его бледность, которая в последний год не сходила с лица. Мудрец стал ходить медленно, более робко. Теперь он подолгу сидел, а когда нужно было принести со столика книгу, то просил об этом принца. Иногда посреди урока он мог задремать, и тогда Элгориан скромно будил своего учителя. В такие минуты веномансер сам нередко продолжал чтение, усаживаясь в угол комнаты, чтобы старик отдохнул.

* * *

Восьмого дня Иллу Ралмантона положили в берестяную