Часть их боли - Д. Дж. Штольц

корзину. Мертвеца с разглаженным лицом одели в самую дорогую парчу. На его голову накрутили шаперон, на все пальцы нанизали перстни, которые теперь соскакивали, отчего руки пришлось сложить так, чтобы кольца никуда не делись. После того как его поместили в корзину, с его нижней челюсти сняли ленту, которую подвязали для правильного окоченения.

Придворные заполонили королевский сад. Все стояли молча, натягивая на лица маски горести. Все пришли сюда вынужденно, и дай каждому волю – сюда бы не пришел никто. В большую яму, подле статуи предшественника Чаурсия, под молитвы осторожно опустили укрытое дорогим шелковым одеялом тело. На крышку корзины стали наспех сыпать землю, пока Юлиан стоял рядом, строгими и печальными глазами следя за колесом жизни.

«Это естественный ход жизни», – вспомнил он слова Гиффарда.

Когда яму закопали, пришли каменщики, чтобы поправить плитки дорожки и разметить все для статуи. Придворные стали расходиться. Слишком наигранно рыдающий Дзабанайя, смахнув с оплывшей щеки слезы, приобнял Юлиана за плечи, приговаривая, как велик был его отец. Но и он очень быстро покинул королевский сад, где также располагалось кладбище для высших сановников, чьи кости упокоились под статуями. Привилегия богатейших – быть закопанными здесь. Да и вообще привилегия богатых – быть закопанными, а не съеденными.

Наконец почти никого не осталось. Все придворные отстояли у могилы ровно столько, сколько полагалось по этикету. Сад так же быстро опустел, как до этого заполонился. Остались рыдающие нанятые плакальщицы. Больше же по советнику никто не проронил ни одной настоящей слезинки. Только старая королева осталась неподалеку, но и она скорее думала о чем-то своем, тягостном.

– Платан? – спросил раб.

– Что? – отвлекся от дум Юлиан.

– Спрашиваю, платан сажать? У того достопочтенного, – он ткнул в статую Чаурсия, – вон, за статуей старый платан стоит.

– Нет, апельсин посадите. Он когда-то любил женщину, которой нравился этот запах, – покачал головой Юлиан.

Вздохнув, он пошел во дворец, а ветер толкал его в спину. К тому же начал накрапывать противный дождик. Похолодало, поэтому ушла под своды здания королева Наурика вместе со свитой. Остались лишь намокшие рабы, уныло ковыряющие грязную землю. Не успела почва затвердеть, а могила уже стала брошенной. Напоследок Илле Ралмантону заказали статую в тяжелых парчовых одеждах и с тростью. Вместо плешивой бороденки каменному советнику сделают бороду роскошную, с завитушками, а вместо злого и сосредоточенного выражения лица – благодетельное, словно его обладатель всю жизнь положил на помощь беднякам. По крайней мере, Юлиан точно знал, что таким было лицо Иллы перед смертью – кроткое, хоть и испуганное.

В особняке веномансер приказал не трогать спальню старика, чтобы в ней остался хотя бы его дух. Он только распродал большую часть конюшен, ее перекупил нынешний советник Фаррин. Семья Мо’Радша стала одной из самых богатых, поэтому купалась в золотых сеттах и не знала, куда их деть. Власть Юлиана теперь зиждилась только на его выстроенных отношениях с королевой и Дзабой, которые были налажены благодаря усилиям советника, а также союзу с бывшим архимагом. Со смертью бывшего советника имя Ралмантонов потеряло славу интриганов и во втором поколении обрело спокойную репутацию.

* * *

Спустя два месяца

Затих вой плакальщиц, а мир все так же продолжал жить. Казалось, он незыблем. Что ему одна смерть? Что тысяча? Боги так и будут править всем сущим, пока к их алтарям милостиво подносятся дары. Однако вышло так, что в песчаных землях Нор’Мастри восхваляли не простого бога, а некогда почти забытого Фойреса, в отношении которого существует пророчество о конце света.

– Но почему жрецы Прафиала не пишут о Великом Пламени? Они говорят мне одно, а вы – другое, – спрашивал принц.

– Потому что люди всё истолковывают по-разному, а некоторые и вовсе боятся поверить в истинное положение дел, – со снисходительным пренебрежением отвечал мастрийский жрец.

Они сидели под сенью платанов за маленьким стеклянным столиком. Тут же расположился и Юлиан. Из-под полуприкрытых век он разглядывал буйно цветущий сад и прислушивался к тому, что, впрочем, уже прекрасно знал.

– Боятся? – удивился Элго.

– Да. Страх во многом руководит действиями малых людей. Всякий боится за себя, за дом, за детей, за род, поэтому всякому ужасно осознавать, что в любой миг это может быть сожжено Фойресом и возвращено к изначальному состоянию – пеплосу. Поэтому все и хотят верить в «удобные» легенды. Но нужно иметь мужество принять правду: нашему миру суждено обратиться в пеплос! Так поступает великая Анка, сжигая свои дряхлые кости и перья, чтобы из горстки родиться заново.

– Почтенный, я не понимаю…

– Чего же, священное дитя?

– Зачем молиться богам, если они нас все равно сожгут? – Элго переживал, но не мог не высказаться.

От такого вопроса жрец побледнел, а веномансер глянул на него с усмешкой, предвосхищая гневную тираду.

– Как зачем?! Как это?.. Дитя, да это же сам Фойрес!.. Бог всего сущего, которому подчинен священный огонь, рычаги времени. Он могущественнейший! Мы перед ним, что пустынный муравей перед фениксом! Поэтому нам должно служить ему всей душой!

– Только на что фениксу муравей? А муравью – феникс? – пробормотал задумчиво принц. – А вот мой достопочтенный учитель говорил по-другому… Будто богов следует чтить, но служить нужно не им, а народу…

– Не народ дал нам искру магии! – рассердился жрец.

Элгориан раздумывал. Его острый ум, который не мог закостенеть даже от таких бесед со служителем Фойреса, выискивал странности, упрощения и невозможности – и находил. Не успел он задать следующий по-детски каверзный вопрос, как к ним в весенний сад тихо вошел сам Гусааб Мудрый. Он появился из-за зеленеющих платанов. Фигура его была согбенной, походка – медленной, но уже издалека мудрец различил, что мальчик желает свести его с жрецом в некоем поединке, и оттого на его лице засветилась слабая улыбка. Жрец ничего не сообразил, поэтому просто склонил в почтении голову перед знаменитейшим мастрийцем.

– О чем вы рассказываете принцу? – спросил старик.

– Правду, я доношу только ее! – горячо ответил служитель.

– Кхм, правду… Правда у каждого своя, а вот истина не известна никому из нас…

Между тем принц Элгориан уже выскочил из кресла и заботливо подвинул его своему дряхлому учителю.

– Учитель! – попросил он. – Расскажите, что будет после сожжения мира? И как понять, что мир достаточно стар? Как сами фениксы понимают, когда нужно обернуться пеплом? А?

– Не знаю, – ответил старик, присаживаясь. – Нам не суждено знать многие вещи, мой принц, как не суждено и понять их. Зато в наших силах построить тот мир, который будет зваться великим, но надобно это делать тем, что дано нашему человеческому роду: добродетелями и умом. Божественное пусть остается богам.

– И вы не хотите узнать это?

– Уже нет. Всякому есть предел. Опасно знать то, что нарочно сокрыто.

– Да как