На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Это тоже главное в нашем движении — отсутствие кафкианского страха предыдущего поколения. И память о Яне Палахе.

Как поет Галич о Мадонне, бредущей по Иудее и думающей о Сыне:

А вокруг шумела Иудея

И о мертвых помнить не хотела.

А Славик Глузман помнит о миллионах замученных в ГУЛаге, об Эльзе Кох и Данииле Лунце, о Бабьем Яре, о своем еврействе, обо мне в психушке.

Вместе с Владимиром Буковским он в лагере пишет рекомендации попадающим в руки Кох-Лунцу, садистам-психиатрам. Он думает о других, потому что уважает память погибших и уважает себя.

Пока Славик писал экспертизу по делу Григоренко, я взялся за «Психологические методы на допросе». К этой работе меня подвела предыдущая моя статья — «Психоидеология интеллигентного предательства». Последняя, в свою очередь, была мне подсказана эволюцией моих бывших друзей, спорами с ними. Они доказывали, что всегда было, есть и будет дерьмо. Дерьмо в самом человеке, в государстве, в борьбе. Они смаковали абсурд, отчаяние, патологию общества и бросали обвинения участникам сопротивления: они-де несут новую кровь, новый ГУЛаг, дерьмо вонючее, ибо советское дерьмо уже подсохло, и если его не трогать, то не слышно его вони. А мы-де «бесы»-«демократы» (по аналогии с «Бесами» Достоевского).

Мой самый близкий тогда друг Эдуард Недорослов несколько раз ловил меня на бесовщине и однажды разраженно заявил:

— Ты всегда выскользаешь.

Я передал через одну девушку опасное письмо в Москву. И «друг» обвинил меня в том, что я вовлекаю ее в борьбу, игнорируя ее нежелание участвовать в ней. Я объяснил, что не предупредил девушку, т. к. тогда она при задержании вынуждена была бы признать в КГБ, что сознательно участвовала в распространении антисоветчины. С другой стороны, она знала меня и адресата и понимала, что я не любовную записку передал.

— Хорошо. Но если бы ее схватили, она бы не захотела выдать твое имя и тем самым встала бы на путь борьбы с КГБ. Ты заставляешь людей бороться, опираясь на их совестливость.

— Я подписал письмо своей фамилией и даже подчеркнул, что с передающим не надо говорить о политике.

И так было несколько раз. Мой друг долго ловил меня на бесовщине, пока однажды не резюмировал:

— Вы честные люди, но вы прокладываете дорогу технократическому фашизму, который вас же и уничтожит.

Мысль об этой угрозе подсказал ему я сам, как и марксистский тезис о различии субъективного и объективного в движениях. Он не признавал марксизм, но тут не побрезговал «страшным» марксистским тезисом, чтобы обвинить марксиста. Когда он выступал против неомарксизма, я предложил ему связаться с религиозным движением, близким ему по духу. Но и на это он не пошел.

Он заявил мне, что, придя к власти, я его расстреляю за жалостливость к людям, к врагу.

— Да, если ты спасешь палача и тот по твоей вине убьет еще сотни людей, то придется поставить тебя к стенке за твое соучастие в палачестве.

Он отошел от друзей, от самиздата и стал сытым, самодовольным работником технической пропаганды. Он помогал своей работой распространению официальной лжи, а о тех, кто борется с этой ложью, говорил как о будущих палачах либо настоящих бесах. А впоследствии дал обо мне ложные показания на суде.

Были и другие знакомые этого типа — абсурдисты, пессимисты.

Я описал в своей статье взаимосвязь абсолютно пессимистической идеологии со шкурной психологией предательства самого себя и друзей. Я попытался проследить логику перехода от абстрактного пессимистического отрицания общества к соглашательству с наличествующим злом во имя отрицания зла будущего, а затем и к сотрудничеству с этим злом. Логика эта переплетается с психологическим переходом: шаг логический, шаг психологический, потом логический — так до конца падения. На самом деле, нет чисто логических или чисто психологических шагов морального регресса, они взаимно порождают друг друга при психологической детерминанте, примате социально-психологических факторов.

Но работа над психоидеологией предательства абсолютных пессимистов показала мне, что все не так просто, как мне казалось в начале работы.

Это лишь путь эстетов, филологов. Есть путь предательства технической интеллигенции, эмоционального национализма, политических истериков, философский путь, путь спокойного, самоуверенного либерализма, путь бесов (любящих играть с полицией в кошки-мышки).

В основе всех путей — нечестность с собой, примат личной боли, личной судьбы над идеологией. Идеология для них — психозащитный механизм, спасающий человека от собственной совести, сострадания к людям и т. д.

Я понял, что такие шкурные идеологии базируются на мифологизации идеологии. Стал собирать материал для статьи о либералах, неомарксистах, «чистых» демократах, технократах, националистах. На самом деле, чистых идеологий нет, все они есть психоидеологии, сплетение разных идеологий между собой и с психологией; комплексов неполноценности, вины, страха, стыда, совести, истерии и сексуально-социальной патологии.

Во введении к статье я провел это разделение, ввел ориентировочную классификацию психоидеологий, упомянул о роли «шкурности», мифов, моды, бессознательных идеологий, в частности, бессознательной политичности, в сознании считающей себя аполитичной.

Так как социальной базой демократического движения пока является интеллигенция, то, значит, нужно использовать все ее социальные достоинства: эрудицию, знание, умение мыслить, анализировать — и бить ее слабости: склонность отрываться от грешной земли, склонность к самокопанию, к анархизму в политических действиях и в быту, к кастовой замкнутости, преувеличению роли слова, идеологий.

Все эти недостатки использует ГБ. И потому-то я хотел написать статью о психологии следователя и его жертвы: недостатки и достоинства следователя, недостатки и достоинства интеллигентов.

Номер «Вопросов психологии» со статьей Выготского об игре как раз содержал статью о психологических приемах следователя на допросах. Я смог опереться на описание легальных, законных приемов следствия. Оставалось обратить рекомендации следователям в рекомендации подследственным, свидетелям и дополнить их опытом друзей, своим опытом и материалами «Хроники», «Белой книги» А. Гинзбурга, работами Литвинова, «Юридической справкой» Есенина-Вольпина.

В статье я успел дойти до противозаконных методов следствия: шантажа, провокаций, фальсификаций, психологического террора, использования фармакологических средств, «наседок».

Свою статью я прочел большому числу тех, кто уже сидел или же прошел через следствие свидетелем. Они вносили поправки, дополнения.

К концу 1970 г. я поехал в Москву. Нужен был самиздат, нужно было отдать наши материалы, информацию об Украине. Мне нужна была также фашистская дореволюционная литература и литература современного анти- и просоветского фашизма для третьей части «Наследников Сталина». Во второй части, под названием «Обмолвки реакции», я обобщил анализ Шевцова — Кочетова на все советское общество, рассматривая понятия общественного сознания, подсознания, цензуры, общественной символики. Тут были процессы над Левиным-Лениным, путаница с Лениным-Бауэром, маразматические мемуары Микояна, выдающие «тайны»