Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

ведь нет никакого! И хвоста тоже. – Таксайу поежилась. – Должно быть, какой-то уродец. Волосы только на части головы. – Внимание Таксайу на короткий миг отвлекла привидевшаяся ей сценка с Высочайшим, имеющим этого уродца.

– Чудище, – подтвердила она, – как всегда говорил господин наш, посланник.

– А того, другого, ты видишь? – спросила Суукмель. Теперь никто не смел произносить имя изменника – факт существования Супаари ВаГайжура давно был изгнан из памяти, а весь клан его предан смерти. «Сегодня он умрет от руки Хлавина Китхери, – подумала Суукмель. – Руна говорят, что дочери его уже нет в живых, а значит, остается только иноземка Фиа, неспособная жить вечно. А тогда, – подумала Суукмель, – мы оставим мятежникам юг и предоставим их собственной судьбе. Высочайший построит новые города и выставит чужаков из наших владений. Наверное, мы будем бедными и голодными, но тогда вернется время для красоты и культуры, для науки и песни…»

– Эй! Безымянный выходит вперед. – Последовала напряженная пауза. – На нем нет доспеха, – сообщила Таксайу нарочно тихим голосом, чтобы весть эта не взбудоражила тех, кому не положено было ее слышать. Появление на поле без доспеха означало жуткое оскорбление Высочайшему, ибо таким образом бросивший вызов говорил: против тебя мне незачем защищаться.

Раздался боевой гимн, громогласный хор воинов, готовых к смерти или победе – согласно собственному рангу поединщики выходили друг против друга, до тех пор пока какая-либо из сторон не сдавалась.

Сегодня эти приготовления имели чисто церемониальное значение. Только один воин мог выступить за руна, так что предстоял поединок двоих мужей – Высочайшего и безымянного: одобренный всеми, засвидетельствованный всеми, со своим итогом и результатом.

– И тогда все кончится, – прошептала Суукмель, прислонившись к холодному камню своей башни. И попыталась не услышать отчаяния, прозвучавшего в собственном голосе.

– Супаари, на нем панцирь, – проговорила София, находившаяся на противоположной стороне долины, напротив башни Суукмель.

– Но я выхожу без доспеха, значит, и он снимет свой, – проговорил Супаари, глядя на нее серо-голубыми глазами, спокойными, как камни под тихой водой озера. – Только трус выйдет против бросившего ему вызов не с равным вооружением. Китхери нельзя назвать трусом.

– Никакой разницы нет, – проговорила Джалао, вставая рядом с Софией, не скрывая своего пренебрежения к глупому зрелищу. – Выходи в панцире или голым, итог все равно будет одним и тем же.

– Если бы они только отпустили своих руна, нам не пришлось бы делать это! – вскричала Пуска, стоявшая рядом с Джалао. – Они не могут победить. Почему в таком случае они не отпускают своих руна?

Без какого-либо слова или жеста, повинуясь какому-то внутреннем чувству времени, Супаари отошел от них, отправляясь вниз по склону на поле боя.

Дрожащим от гнева голосом Джалао выкрикнула:

– Ты собственными руками губишь себя!

Увидев его спину, Пуска завыла, однако София осадила ее:

– Не зарони в него слабость.

И проводила Супаари на бой одним близоруким глазом.

Предстоял первый за четыре поколения поединок государственного уровня, и потребовались усилия всех оставшихся в Инброкаре живых протоколистов-руна, чтобы правильно организовать его. На сей раз они превзошли себя самих, ощущая, что им представился самый блистательный способ закончить свои жизни.

Начиная с детских лет такие женщины с удовольствием лицезрели своих господ – правильно одетыми, правильно украшенными, с крошечными складочками на широких плечах, со сверкающими, там где надо, самоцветами. И удовлетворению специалистки по протоколу служило знание того, что она приготовила своего господина к схватке так, чтобы оба мужчины не нанесли противнику непреднамеренного оскорбления и не претерпели бы в свой черед напрасной хулы от другого.

Перед войной ко всем таким особам обращались за консультациями, длившимися иногда часами, и советы их принимались. Живые хранительницы генеалогий жана’ата, эти женщины помнили исторические деяния и нынешнюю значимость каждого клана и разумным образом предлагали не раздувать бесполезный конфликт или, наоборот, разогреть диспут, способный послужить вящей славе своих господ. Часто они жили много дольше, чем обычные руна, потому что на воспитание и обучение их преемниц уходило слишком много времени, однако терпеливо переносили старческие болезни и горести, даже зная, что, когда настанет время, их жесткое волокнистое мясо пойдет на съедение жана’ата низшего ранга. Труд их являлся тем основанием, на котором зиждилась вся цивилизация Ракхата.

На людных улицах и в тесных имениях немногих остававшихся у жана’ата городов – где сходилось множество незнакомцев, людей, сведенных вместе судьбой, – совет их стал как никогда ценен! Изголодавшиеся, потерявшиеся, перепуганные жана’ата готовы были вцепиться в глотку каждому привратнику-руна, не впускавшему их в город. И тогда у ворот встали протоколисты-руна, выслушивавшие повествования о старинных союзах, решавшие, кого впустить. Для защиты Инброкара они выбирали лишь самых лучших из жана’ата, представителей высочайших кланов, а остальных отсылали дальше, на север, – выживать, если смогут.

Теперь, глядя на противоположную сторону равнины, где собралось войско их собственного народа, руна подолгу рассматривали реющие знамена, присматривались к блеску доспехов, к рядам жана’ата, строившимся у реки, готовясь вместе со своими хозяевами созерцать течение битвы. Однако, когда настало время хора претендентов, мятежники не запели, и далекие их возмущенные крики нарушали заявленную господами гармонию своим несогласным жужжанием.

Протоколисты-руна не обращали внимания на оскорбления, сыпавшиеся на них с холма из уст коллег. Они посвятили свою жизнь величественному балету ранга и взаимного уважения. Профессии их вот-вот предстояло уйти в забвение, однако эти женщины оставят юдоль света и движения, твердо зная, что они исполнили свой долг до конца.

За стенами, внутри, более прагматичные люди различным образом готовились к сему дню, потратив на приготовления годы и продолжая готовиться даже теперь. Верность глубоко коренилась в этих руна, возможно в самих венах, и, когда на верность эту отвечали добротой или даже простой порядочностью, такие руна не видели причины покидать сроднившиеся с ними семейства.

Итак, они смотрели на север, гадали, растаял ли уже снег на перевалах, паковали съестные припасы и обменивались безнадежными слухами:

– В горах есть безопасное место.

– У них здесь есть собственный иноземец.

– Они никого не прогоняют от себя.

Отставив мускулистые руки от крепкого тела, Хлавин Китхери ощутил вес облачения – жесткого от золотого шитья, блестевшего драгоценными камнями, – снятого с его плеч. Он не был рослым или молодым, однако в среднем возрасте он добывал свое пропитание охотой, часто боролся для укрепления своего тела и теперь с облегчением и уверенностью вздохнул, когда доспех его расстегнули и аккуратно положили на землю.

Он не обращал внимания на помощников. Напротив, он сконцентрировал свое внимание на поступи, сложении и запахе мужчины, приближавшегося к нему с юга, вооруженного только тем оружием,