Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

оставил ее. В последние годы, занятые войной на разных фронтах, они встречались нечасто. После того как выросли и ушли дети, разговаривать было не о чем, кроме войны.

Супаари владела странная пустота, как если бы каждое новое продвижение руна вырезало некое пространство в его душе, а каждый их успех и проявление способностей и компетенции навлекали на него еще большее, предельное неуважение среди собственного народа.

– Они больше не нуждаются в нас, – проговорил он однажды с какой-то небесной радостью. – И, наверное, никогда не нуждались.

Поэтому, когда Супаари объявил, что умрет, София просто встала перед ним на колени и протянула к нему руки. Наклонившись вперед, он припал к ней лбом. И снова повторил голосом столь негромким, что звук этот, казалось, доносился к ней из собственной крохотной грудной клетки:

– Он убьет меня, но я почту своей смертью народ.

И теперь одинокая, осиротевшая София, глядя вперед, на распоротое его тело, произнесла:

– Ты славно бился.

Обратив невозмутимое лицо к громоздившимся над нею гороподобным облакам, она услышала плеск и брызги первых капель дождя, но почувствовала их только тогда, когда тихая песнь грозы утонула в пронзительных воплях солдат-руна, вкладывая в эти крики собственное разочарование и тоску, горе и ярость, направленную на этих упрямых джанада, до сих пор смевших противиться власти, силе и правосудию руна.

Панцирная пехота потоком, грохоча, ринулась вниз по склону, обтекая Софию, как скалу, оказавшуюся посреди течения реки… Поток этот затопил сперва поле перед воротами столицы, а потом со всей силой ударился в створки главных городских ворот. «Мясо возмутившееся, мясо взбунтовавшееся, мясо воюющее, – подумала София. – Мясо, обретшее свой собственный голос».

Она долго стояла, наблюдая за происходящим, и наконец сошла с места, начиная собственный путь по утоптанному склону, ощущая резкий аромат поломанных и потоптанных трав; как бы со стороны замечая рев ветра, к которому уже присоединялся победный рык пламени, слишком свирепого для того, чтобы его мог погасить дождь.

Трупы Супаари и Высочайшего находились к ней ближе всех остальных, так как поединок их происходил в центре поля, на виду обеих сторон. И оба тела были равным образом потоптаны и повреждены ногами устремившейся к воротам рати: смерть соединила их.

Будучи слишком маленькой для того, чтобы выпрямить члены Супаари, она не решилась вправить на место его внутренности и потому не сделала ни того ни другого. Сев у его головы, София гладила снова и снова тонкую и мягкую шерстку его щеки… тело убитого остывало, а она платила, платила и не могла выплатить до конца весь жуткий долг своей любви.

– Дай мне умереть, – с тупой настойчивостью повторяла Суукмель, обращаясь к увлекавшей ее за собой Таксайу. – Дай мне умереть.

– Нет, – всякий раз повторяла ей на это подружка-рунао. – Надо подумать о детях.

– Умереть лучше, – говорила Суукмель.

Однако Таксайу и прочие руна все досаждали, все мучили ее: каждая из них несла на спине младенца жана’ата, тащила за собой ребенка или влекла за собой женщину, являя жестокость в своем желании довести хотя бы этих немногих в безопасное место. И Суукмель крепилась, каждый шаг следовал за другим, как сердцебиение за сердцебиением, и наконец ее пусть и легкое, но непривычное к трудам тело начало сдавать, и она рухнула на землю. Передышка оказалась недолгой. Перед глазами ее появились мягкие детские шлепанцы, истрепанные и окровавленные после форсированного марша по становившейся все более и более каменистой почве. Оцепеневшая от утомления, Суукмель посмотрела вверх и увидела каменное лицо ее приемного сына Рукуея, перворожденного сына Высочайшего, которому всего несколько часов назад было двенадцать лет. Рукуея, чьи жесткие сиреневые глаза видели, как толпа рвала тело сорок восьмого Высочайшего в Инброкаре, в чьей памяти навсегда останется вид горящего города и поля брани, усеянного трупами жана’ата и обильно политого их кровью. Телами учителей, поэтов и рассказчиков; инженеров, географов, натуралистов; атлетов, наделенных высшей красотой и грацией, сама походка которых была шедевром. Философов и архивариусов; финансистов и законоведов. Мужей государственного ума и вдохновенных музыкантов; юношей, мужчин и старцев.

Всех, оставленных истлевать под дождем.

– Мой отец чтил тебя, – безжалостно молвил своей приемной матери Рукуей. – Будь достойна его, женщина. Поднимайся, чтобы жить.

Так она поднялась на ноги и побрела дальше, на север, оставляя на камнях алые отпечатки, рядом со следами двенадцатилетнего мужчины.

И вот по прошествии многих дней после первого заката они увидели монстра. Стоявшее на двух костлявых ногах существо было обнажено и телом своим безволосо, если не считать гривы и бороды, да еще непонятных клочков шерсти на его теле; в своих руках, над головой, оно держало зонтик, сделанный из потрепанной голубой ткани. Невзирая на удивление при виде столь странного существа, никто из беженцев не вымолвил ни слова. Молчало и чудище.

Оно только стояло, преграждая им путь.

И тут откуда ни возьмись возник жана’ата. Многие руна освободились от паралича и рванулись вперед, чтобы своими телами прикрыть своих подопечных от незнакомца. Однако когда они осознали, что жана’ата не вооружен, а на плечах его едет малое дитя, руна переглянулись в смятении, более не зная, откуда ждать опасности и кому можно доверять.

– Мое имя Шетри Лаакс, – сказал мужчина. – Все вы находитесь здесь потому, что руна предпочли сохранить жизни жана’ата. Посему жена моя, Хэ’энала, и я предлагаем вам пищу и кров до тех пор, пока вы не окрепнете настолько, чтобы самостоятельно принять ваши следующие решения. Это мой шурин Исаак. Как вы видите, он иноземец, однако не представляет никакой опасности для вас. Моя жена познакомит вас с правилами нашего поселения. Если вы согласитесь соблюдать их, мы будем рады принять к себе всех вас, руна и жана’ата, как принимали к себе и других.

Откуда-то из середины кучки утомленных и взволнованных женщин донесся раздраженный голос:

– Твоего шурина! Значит, ты женат на иноземке?..

Но прежде чем Шетри успел ответить, вперед шагнул Рукуей:

– Вижу лицо труса, живущего, когда воители превращаются в прах! – выкрикнул он. – Обоняю запах того, кто годен только на то, чтобы питаться пометом!

– Ах, но мертвецы не едят, а тем более помет, – возразил Шетри с прежней любезностью, не желая затевать ссору с утомленным юношей. Он был прекрасно знаком с агрессивным ужасом, владевшим многими из таких мальчишек, еще не отошедших от смерти отцов, дядьев, братьев и стыдящихся того, что сами они живы. – Увы, господин, но я оказался воином, так и не решившим, чью сторону следует ему принять, к тому же еще и очень неумелым. И посему решил жить,