Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

— Расходись! Не положено!

Ребят арестовали.

На квартирах у них сделали обыск, у Буковского нашли его сочинение о необходимости демократизации комсомола и сразу квалифицировали как «тезисы о развале комсомола». Судить Буковского пока не стали, но из университета исключили сразу.

* * *

Стихи Евтушенко постучались в сердце знаменитого композитора Дмитрия Шостаковича. В нем тоже не было еврейской крови, он это был глубоко интеллигентный человек. Шостакович справедливо решил: если существует сам факт зверской жестокости против евреев в Бабьем Яру, он заслуживает не только стихотворения, но и отражения в музыке. Как классический композитор он был широко признан во всем мире, во всем, кроме своей родины. В СССР он много лет подвергался гонениям, исходившим от идеологов коммунистической партии. И только высокий международный авторитет обеспечивал ему относительную безопасность и возможность заниматься творчеством.

Шостакович писал свою Тринадцатую симфонию-ораторию на стихи Евтушенко в течение года. На 18 декабря 1962 года в Большом зале Московской консерватории была назначена генеральная репетиция. Разрешения на однократное исполнение симфонии добились с трудом, чиновники министерства культуры не разобрались, чему она посвящена.

Вначале Шостакович предложил петь текст поэмы знаменитому украинскому певцу Борису Гмыре, обладателю красивого баритонального баса. Он даже поехал к нему в Киев и играл ему музыку. Но прочтя текст и услышав еврейские мелодии, Гмыря насторожился и стал отказываться. Шостакович писал ему: «Что касается до Вашего беспокойства о возможном „нападении“ за исполнение, то, как показывает мой очень большой опыт, все шишки валятся на автора. Мне кажется, что Вас эти обстоятельства не должны смущать…»

Все-таки Гмыря решил спросить разрешения у руководства Украины. Там сидели ярые антисемиты, они многие годы отказывались признавать, что в Бабьем Яру расстреляны евреи. Поэтому они поняли обращение Гмыри не как просьбу о разрешении на исполнение произведения искусства, а как запрос на политическую акцию. Коммунистическая партия Украины запросила мнение ЦК партии в Москве. Запрос передали министру культуры Екатерине Фурцевой. Только тогда выяснилось наконец, чему посвящена симфония Шостаковича. Фурцева не была антисемиткой, хотя не очень жаловала евреев, которых, по ее мнению, в искусстве развилось слишком много. Сама дать согласие на исполнение симфонии Фурцева не решилась. Ей очень не хотелось обращаться к Хрущеву, но все-таки пришлось просить о приеме и идти к нему просительницей.

— Ну что там у тебя?

— Никита Сергеевич, композитор Шостакович написал симфонию про киевский Бабий Яр со словами на стихи поэта Евтушенко.

Хрущев переспросил:

— О чем музыка-то?

— Это симфония про расстрел евреев в Киеве в сорок первом году, в Бабьем Яру.

— Да ну, целая симфония об этом?.. Но я уже говорил, там ведь были расстреляны не одни евреи. А ты чего просишь?

— Дело в том, что Шостакович пригласил петь знаменитого украинского баса Гмырю.

— Ага, Гмырю знаю. Очень задушевно поет украинские песни. — Хрущев даже замурлыкал: «Гляжу я на небо, дай думку гадаю, чему я ни сокил, чему не летаю…» — Ну так что?

— Так вот Гмыря не решается петь без разрешения партии.

— И правильно делает, что не решается. Сколько уже раз я говорил евреям: у них нет права считать Бабий Яр своим национальным памятником.

Хрущев ответил отказом, Гмыре петь запретили.

Это был первый удар по Шостаковичу.

Обычно всеми оркестровыми произведениями Шостаковича дирижировал на премьерах самый известный дирижер Евгений Мравинский. И на этот раз он получил от композитора партитуру симфонии, но испугался и не дал ответа. Это был второй удар.

Тогда дирижировать взялся Кирилл Кондрашин, еврей по матери. Кондрашин и пригласил солиста Большого театра баса Виктора Нечипайло. Это была честь, певец согласился, разучил музыкальную партию и стихи. Но министр Фурцева сообщила в Большой театр о мнении Хрущева. Дирекция театра сразу переделала расписание спектаклей так, что Нечипайло неожиданно оказался «занят» в спектакле как раз в день исполнения симфонии. Это был третий удар по Шостаковичу.

Тогда попросили петь дублера Виталия Громадского. Он дал согласие.

Евтушенко, тоже под давлением, нехотя, внес в стихи изменения: в тексте второй и двенадцатой строф вместо слова «евреев» пришлось поставить слово «украинцев». Шостакович основной текст не менял, но ввел эти два четверостишья в новом варианте, и сам был недоволен, что «смалодушничал».

* * *

Павел с Марией и Бертой сидели в ложе, неожиданно оказалось, что рядом были места для Эренбурга и его жены Любы. Не виделись они с той первой и единственной встречи, но встретились, как старые знакомые. Эренбург сказал:

— Вот я говорил вам, что я старик и мне уже ничего не интересно, я никуда не хочу ходить. Но Шостакович прислал мне приглашение на этот особый концерт. Ну как я мог отказаться?

Павел познакомил их с Марией и Бертой:

— Это наша близкая родственница из Бельгии.

— Из Бельгии? — Эренбург был рад поговорить с ней по-французски.

А публика все валила и валила, и Векслер уже не знал, куда ему посадить всех знаменитостей, всем надо было давать контрамарки. Пришла чуть ли не вся московская еврейская интеллигенция: Майя Плисецкая с мужем Родионом Щедриным, Лев Кассиль, Аркадий Райкин, Эрнст Неизвестный и многие другие. Не все они знали сложную историю, предшествовавшую премьере, но понимали, что название симфонии «Бабий Яр» — это выражение сочувствия еврейскому народу, и чувствовали себя как на баррикадах. Для любителей музыки и думающей части общества это была уникальная возможность собраться вместе и продемонстрировать свою солидарность.

В антракте Мария подвела Павла с Бертой к картине Репина «Славянские композиторы», висевшей в фойе, и рассказала Павлу об тайной встрече сестер в 1948 году, в первый приезд Берты туристкой.

— Вот тут мы с Берточкой тайно встретились и тихо переговаривались, не глядя друг на друга. Мы страшно боялись, что за нами следят. Я встала позади и шепнула: «Берточка, милая моя, любимая, только не оглядывайся. Я буду говорить, а ты слушай и не поворачивайся. Потом я обойду тебя, встану на твое место и буду смотреть на картину, а ты встань сзади и говори». Я торопливым шепотом коротко рассказывала ей самое главное о своей жизни. Потом Берта встала позади меня и таким же шепотом со слезами говорила: «Если бы была хоть какая-то возможность, я бы вас вырвала отсюда». Мы повернулись друг к другу, только когда прозвенел второй звонок. Нам так хотелось обняться и вместе поплакать, поплакать от радости встречи и от горестей прожитой жизни. Но нас разделяла человеческая несправедливость.

Теперь обе вспоминали об этом с грустью, переживая заново. Павлу было горько представить себе их встречу. Берта добавила: