«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Мы написали и M-me Prenant, и от нее 20 июля получили из Bordeaux ответ, очень удививший нас: она считала, что самое безопасное для Пренана — находиться именно там, где он находится, и что если он попадет сюда, то очень многие могут вспомнить его политические выступления, и т. д. в этом роде. Некоторая правда в ее соображениях была, но вывод из них, как и всегда у M-me Prenant, получался нелепый и чудовищный. Она ни на минуту не подумала о социальной стороне вопроса — необходимости борьбы с немцами, о том, что для этой цели все активные люди нужны здесь, и также, как ему трудно быть отрезанным от всего в вынужденной бездеятельности и обществе реакционеров, collabors, vichissuis[657] и т. д., которые тоже могут вспомнить и даже намеренно спровоцировать его на выступления — поневоле словесные, но там еще более опасные, чем здесь конспиративная работа против немцев. На свободе у него всегда еще остается шанс ускользнуть из немецких рук, но там он, готовенький, — в их распоряжении. И затем судьба кафедры, которая не может долго оставаться без хозяина и рискует попасть в руки какого-либо авантюриста[658].

Мало-помалу разыскивались наши друзья и знакомые. Тоня рассказала много живописного об эвакуации (частичной) Institut Pasteur и возобновлении его работы в новых условиях, а также о японских бактериологах, интересовавшихся, главным образом, чумными бациллами, и наивности (?) и глупости (?) заправил Института, упорно не понимавших, о чем идет речь.

Наши соседки встретили нас хорошо, но настроения у них были германофильские. Они горько оплакивали участь несчастной Литвы, попавшей в советское рабство. Почему именно Литвы, а не Латвии, не Эстонии и не Бессарабии? Очень просто: в Литве находилось имение, которое они рассчитывали в конце концов получить обратно; для этого ими велись переговоры с литовским правительством, и вдруг… Ясно, что одна надежда была на немцев.

Мы повидали Потемкиных: они также возлагали все надежды на немцев и жаждали объявления войны России. «Мы не хотим, чтобы они там долго оставались, — говаривал Потемкин. — Пусть всего на полгода, но за это время они очистят Россию от еврейской и коммунистической сволочи. Ну, и возьмут в награду немного земель; а там придем мы и быстро приведем все в порядок». А он был младороссом, то есть принадлежал к организации, которую многие считали советофильской[659]. Окружение его (Катков, женатый на дочери когда-то большевика, а ныне черносотенца, Хераскова, и др.) держалось таких же взглядов, рассчитывало только на немцев и заигрывало с ними в надежде получить выгодную работишку. Это и удавалось некоторым, например — Каткову.

Побывав у Потемкина и у Каткова на чашке чая, мы видели всю эту оголтелую публику, и я, как всегда неосторожный, не был в состоянии спокойно, не вмешиваясь, выслушивать, что ею говорилось, а люди там бывали опасные. Не помню, у кого именно, я оказался соседом корректного господина, который отрекомендовался: «Ваш земляк — Завадский-Красносельский». Я вспомнил инженера Завадского, ведавшего смоленским округом путей сообщения; сыновья его были папиными учениками. Удивляя всех широкой жизнью, размахом и т. д., инженер проворовался, был судим, приговорен, и семья его уехала за ним из Смоленска. Я и не знал того, что узнал впоследствии, а именно, что этот Завадский-Красносельский был судим французским судом как немецкий шпион (его защищал Филоненко), так как с оккупацией получил у немцев место с неопределенными, но полицейскими функциями и был одним из авторов списка русских, подлежащих аресту в случае войны с СССР.

Среди белоэмигрантов бывали лица и иных взглядов, но… среди евреев. Двое таких проживали у нас в Square de Port-Royal, и именно в это время я с ними познакомился. Как-то на улице у нашего подъезда ко мне подошел брюнет средних лет и отрекомендовался: «Профессор, вы только что вернулись из интереснейшего путешествия; очень хотел бы с вами поговорить и узнать ваши впечатления. Вы обо мне, конечно, слышали: я — журналист Левин, тот самый, который сумел получить от Людендорфа нагремевшее интервью[660] относительно Ленина и большевиков». Я очень любезно ответил ему, что никогда не слыхал о Левине и об интервью, хотя очень хорошо знаю, кто такой Ленин и кто такой Людендорф, но поговорить с хорошо осведомленным человеком не отказываюсь. Он пришел к нам, долго разговаривал и потом от времени до времени заходил.

В противоположность зоологическим черносотенцам, вроде наших знакомых, соседок и т. д., это был реакционер с национальной русской программой, продуманной и по-своему обоснованной. Он несомненно любил русский народ, русскую культуру, литературу, искусство, знал историю и рассуждал с русской национальной точки зрения. Это очень раздражало черносотенцев русского и немецкого происхождения, защищавших свои узкие интересы и не понимавших, как смеет еврей, не извлекая из этого никакой выгоды, защищать русские национальные интересы и быть вдобавок монархистом. Тем более, что Левин был очень активен и агрессивен: каждый год он читал несколько публичных лекций на эти темы[661] и, будучи грамотен и осведомлен, без труда бил возражателей в ответах на записки. Относительно происходящих событий точка зрения его заключалась в следующем:

Во-первых, советское правительство «на данном отрезке времени» защищает русские национальные интересы и делает это осторожно, упорно и успешно. Во-вторых, оно было совершенно право, заключив договор о ненападении с Германией и этим обеспечив себе некоторый срок [передышки] для предстоящей войны. В-третьих, война с Германией неизбежна; недаром Гитлер, как-то говоря публично об СССР, употребил выражение: «Это — наш конкурент»; конкурент в чем? — на преобладание в Европе; к этой неизбежной войне несомненно лихорадочно готовятся и немцы, и русские, и кто-нибудь из них, выбрав удобный момент, нападет на противника. В-четвертых, в случае русской победы мы увидим возрождение национализма в СССР, которое приведет к восстановлению монархии. В-пятых, обязанностью всех русских, советских или эмигрантов, является всесторонняя помощь советскому правительству в течение предстоящих лет, несомненно, очень трудных и опасных, до того момента, когда можно будет, безопасно для страны, подумать о восстановлении монархии. Мне еще придется довольно много говорить о Левине.