Возвращение домой - Розамунда Пилчер

Все было таким пронзительно знакомым, как будто Гас бывал тут раньше и теперь всего лишь возвращался в места, которые давно знал и любил. «Да, вот оно. Точно такое, как было всегда. Точно такое, как я и думал». Вытянутый выступ пирса в гавани – надежное пристанище для мореходов, частокол высоких мачт стоящих на причале судов, звенящий от крика чаек воздух. Паровозик покидает станцию и, попыхивая, пробирается вдоль изогнутого дугой берега. Шеренга домиков в стиле эпохи Регентства – окна поблескивают на ярком солнце, в садах в изобилии растут кусты магнолии и камелии. И над всем главенствует, залетая в открытое окно машины, свежий, холодный, соленый запах выброшенных на берег водорослей и открытого моря.

Все это были части единого переживания. Гас ощущал себя человеком, возвращающимся к своим истокам, словно, чем бы он ни занимался до сих пор и где бы ни жил, все это было лишь преддверием, чем-то временным, ненастоящим. Странное это было чувство… но, если разобраться, может быть, и не столь уж странное, ибо он впервые вживе видел то, что уже в тонкостях знал благодаря корнуолльским художникам, которых изучал, творчеством которых так жадно интересовался. Лора Найт, Ламорна Бёрч, Стэн-хоуп, Элизабет Форбз и многие другие. И ему вспомнилась мальчишеская мечта – поселиться в Корнуолле, предаться богемной жизни и писать картины; приобрести белый, омытый солнцем коттедж, посадить перед крыльцом герань. Гас усмехнулся, вспомнив, что в этих фантазиях присутствовал и расплывчатый, неопределенный женский образ – его верная подруга и спутница. Он не имел в виду никого конкретно, и смутное очертание так и не обрело своего лица, но, конечно же, она была молода, красива и прекрасно готовила. Его хозяйка и его возлюбленная. И, продолжая свой путь, Гас вслух засмеялся над наивностью утраченной юности, над невинными мечтами зеленого юнца, которым он когда-то был. Но тут же посерьезнел – ведь он здесь, он все-таки приехал, и теперь былые мечты уже не кажутся недостижимыми, и невозможное словно бы становится возможным.

Погрузившись в воспоминания, он не заметил, как пересек весь город и выехал из него с другого конца. Взобравшись на вершину холма, крутого, точно скат крыши, он увидел, что пейзаж опять резко переменился: фермерские поля простирались вплоть до рыжеватых вересковых пустошей, где то и дело возвышались груды валунов. Вездесущее море, лежавшее слева, ни на миг не исчезало из виду, но теперь к его острому привкусу в воздухе добавился сладкий аромат болотного мха, а откуда-то издалека донесся долгий квохчущий зов кроншнепа.

Была и еще одна мечта, тоже давно позабытая, выброшенная из мыслей, но теперь вдруг защемившая сердце своей жгучей реальностью, – что в один прекрасный день он войдет в некий дом, где никогда прежде не бывал, и в ту же секунду поймет, сердцем ощутит, что это его родной дом, – чувство, которого Гас не испытывал ни в викторианском особняке в Дисайде, ни под гостеприимным кровом кого бы то ни было из своих товарищей. Самым близким приближением к этой мечте стал для него Кембридж, но Кембридж все-таки университет, средоточие науки, продолжение школы. Гасу нужна была не укромная норка, чтобы спрятаться от мира, а такое место, где он мог укорениться, куда всегда можно вернуться, зная, что оно всегда тебя ждет, неизменное, уютное, покойное и удобное, как пара старых верных башмаков. Свое собственное место. «Гас, дорогой Гас, наконец-то ты вернулся».

Грезы давно минувших дней. Ну и пусть их. Сны наяву – привилегия самых юных. Не без волевого усилия Гас прогнал эти мысли и сосредоточился на том, чтобы не сбиться с пути. Но как раз в этот момент он увидел впереди перекресток и деревянный дорожный указатель с надписью «Роузмаллион» и понял, что ехать ему осталось всего ничего – какой-нибудь десяток миль. Здравый смысл вылетел прочь через открытое окошко и сменился восторгом мальчишки, который возвращается из школы на каникулы. Едет домой. Никогда еще возвращение домой не приносило Гасу радости, напротив, было мучительной обязанностью, которую он исполнял скрепя сердце; с сыновней преданностью спешил он туда, чтобы побыть с родителями, но не проходило и двух дней, как отчаянно начинал выискивать любой подходящий предлог для отъезда. Отец и мать не были виновны в том, что постарели и закоснели в своих взглядах и привычках, а трогательная их гордость своим единственным чадом, как ни странно, лишь усугубляла дело. Нет, он отнюдь не стыдился своих родителей, он даже гордился ими, в особенности отцом. Но слишком мало общего осталось между ними, и все в душе Гаса протестовало против необходимости отыскивать общие темы для разговора и терпеливо обмениваться банальнейшими фразами. А причиной всему был неукротимый Данкан Каллендер, это он решил: быть его сыну джентльменом, это он настоял на дорогостоящем обучении в частных школах и тем самым вознес Гаса куда выше себя, открыл ему доступ в мир, который был навеки закрыт для него самого и его жены.

В этом была жестокая насмешка судьбы. Но не сам же Гас воздвигнул стену, что пролегла между ними. Еще в Рагби он заставил себя примириться, как с неизбежностью, с неловким положением, в котором очутился, решил не отягощать свою совесть бесплодными угрызениями и твердо отринул всякое чувство вины.

Лавди собирала малину, укрывшись в малиннике, огороженном и накрытом сверху защитной проволочной сеткой. Хорошо, что можно было заняться чем-нибудь в такой ужасный момент. Тревога и страх за тетю Лавинию нависли над домом, подобно тяжелой грозовой туче, тень от которой омрачила всех и вся. Для ее отца даже новости отошли на второй план, и теперь, вместо того чтобы слушать радио, он висел на телефоне: говорил с доктором, звонил Диане в Лондон, передавал в Шотландию сообщения Афине, заботился о том, чтобы круглые сутки в Дауэр-хаусе дежурила сиделка. Небольшая дискуссия разгорелась по поводу того, следует ли везти тетю Лавинию в больницу, но в конце концов решили, что, учитывая физическую нагрузку, связанную с поездкой в карете «скорой помощи», и стресс, который вызовет у больной незнакомая обстановка, эта затея, скорее всего, принесет больше вреда, чем пользы, так что пусть уж лучше Лавиния остается на месте – в своем собственном доме, в своей собственной постели.

Впервые Лавди столкнулась с болезнью, которая могла иметь смертельный исход. Разумеется, люди умирают, это было ей известно. Но только не ее родные, только не тетя Лавиния. Время от времени Лавди делала над собой титаническое усилие и пыталась вообразить себе жизнь без старенькой леди, но та всегда была такой неотъемлемой частью Нанчерроу, а ее влияние на всю семью – таким сильным и благотворным, что одна только мысль об этом приводила в отчаяние.

Лавди двигалась вдоль кустов, срывая сладкие красные ягоды обеими руками и бросая их в крепкую корзину, которую привязала к талии. День был в полном разгаре, светлый и солнечный, но с моря тянул пронизывающий ветер, поэтому она надела старый свитер Эдварда, полинявший и штопаный. Свитер был ей слишком длинен, чуть ли не доходил до подола хлопчатобумажной юбки, но солнце падало на плечи, пригревая через толстую шерсть, и Лавди была благодарна за такое братское утешение.